Вследствие подобных соображений Иисус Христос в узах был отведен стражами из дома Каиафы в преторию Пилата (так назывался весь дом и, в частности, судилище римского правителя). За Ним следовали туда же первосвященники, старейшины, фарисеи и книжники (Мф. 27, 1–2).
Глава XVIII: Судьба предателя
Слух об осуждении синедрионом Иисуса Христа на смерть привел, без сомнения, в содрогание весь Иерусалим и, может быть, даже некоторых из врагов Его; но самое сильное действие произвел в том человеке, от которого в настоящем случае всего менее можно было ожидать чувствительности — в Иуде! Будто от какого-то чуда предатель переменил свои мысли и чувства. Раскаяние самое сильное и мучительное наполнило всю его душу и овладело им так, что он, не зная, что делать, решился на самый отважный поступок — идти к первосвященникам, возвратить гибельные сребреники и всенародно свидетельствовать, что он согрешил тяжко — предал кровь неповинную! Трудно было надеяться тронуть этим поступком (хотя он сам по себе был весьма трогателен) сердце судей — врагов Иисусовых: но ученик-предатель хотел, по крайней мере, облегчить хоть сколько-нибудь нестерпимое бремя греха, подавлявшее его душу. Первосвященники приняли раскаяние Иуды и его свидетельство о невиновности Иисуса с презрительной холодностью людей, которые, якобы занимаясь только исполнением законов, не имеют времени обращать внимания на порывы мечтательной чувствительности. Ни один не захотел спорить с Иудой о невиновности его Учителя (всего менее признаваемой личными врагами Иисуса), но ни один не взялся пролить капли елея на растерзанное сердце предателя. «Что нам, — отвечали, — до твоего поступка? Смотри сам! Ты согрешил (если согрешил), ты и должен отвечать!» — Так холодно говорили уста, хотя сердце кипело злобой на Иуду за его всенародное раскаяние и свидетельство о Иисусе, которые, служа к оправданию Осужденного, были вместе с тем нестерпимым упреком неправедным судьям Его.
Огорченный упреком священников, бедный предатель действительно обратил весь взор на себя самого, но взор отчаяния, перед которым так скоро является и такой кажется приятной — смерть!.. В смятении чувств он повергает полученные сребреники в храме, спешит в уединенное место и там на древе душит в себе жизнь телесную, давно задушив духовную. Но ужасная картина эта, начатая рукой отчаяния, как бы с намерением продолжается перстом карающего Провидения; висящее тело падает с дерева стремглав вниз, чрево его разрывается от падения, и выпадают внутренности (Деян. 1, 18)…
Первосвященники, по свидетельству св. Матфея, не согласились положить в корван церковный сребреники Иудины: законом запрещено было принимать в церковь деньги нечистые (Втор. 22, 18), а это была цена крови! Вместо этого, с общего совета, было куплено впоследствии у одного горшечника пустое место за городом для погребения странников, может быть, и иудеев, которые, толпами приходя во святой град, оканчивали нередко там земное поприще свое, а более, кажется, язычников, которым, как нечистым, по мнению иудеев, приличествовало и место отдельное для погребения. Глас народа, в котором так часто выражается глас Божий, дал вскоре этому кладбищу соответственное имя: Акелдама, то есть место крови.
Таким образом, по замечанию евангелиста, исполнились древние предсказания пророков о предателе и плодах предательства: тридесять сребреников приняты как «цена Ценного, Егоже цениша от сынов Израилевых» и отданы за землю горшечника, как то еще издревле открыл Господь верным рабам Своим (Захар. 11, 12–13).
Сбылось, замечает св. Петр, и слово Давида о том, кто, ядый хлебы, возвеличил запинание (Деян. 1,20; Пс. 73, 26); двор его остался пуст — превратился в безмолвное жилище мертвых! В окрестностях Иерусалима и теперь показывают следы села крови.
Но кто укажет следы нрава и жизни несчастного стяжателя, обозначит истинный характер сына погибельного? проникнет тайну его лица и предательства? — Лицо, на первый взгляд, ужасное и вместе таинственное, состоящее в какой-то особенной, разительной противоположности с достопоклоняемым лицом Сына Человеческого! Каиниты, конечно, жестоко заблуждались, почитая Иуду за его предательство, совершенное якобы потому, что он один из апостолов обладал прозрением в тайну спасения человеческого смертью Сына Божьего; но несогласно с истиной поступил бы и тот, кто захотел бы видеть во всей прошедшей жизни бывшего апостола одно мрачное и преступное. За противоположное ручается уже его почти четырехлетнее пребывание с Иисусом среди напастей и искушений (Лк. 22,28), когда многие оставляли Его (Ин. 6, 65–67). Такое постоянство достается в удел не всякому. Сильное раскаяние во грехе, всенародное признание в нем во храме и торжественное свидетельство о невиновности осужденного уже Иисуса, подвергавшее Иуду многим серьезным неприятным последствиям, — также громко свидетельствуют, что в душе предателя еще была совесть, что рука его умела не принимать только, а и повергать сребреники. Все это и многое другое заставляло еще отцов Церкви думать, что душа Иуды не чужда была многих добрых чувствований; почему он и был принят в апостолы и причислен к лику двенадцати. Но вместе с тем, в душе Искариота был зародыш гибельной страсти сребролюбия, этого, по замечанию св. Павла, корня всех зол (1 Тим. 6, 10). То и другое — и похвальная, и предосудительная стороны его характера могли равно расположить его следовать за Иисусом. Где еще, как не в Его святом обществе, как не в Его Божественных беседах, была пища для всех благих помыслов и чувствований? При ком, как не при Нем — Мессии, Царе всего мира — удобнее казалось удовлетворить и свою жажду денег? И вот Искариот — в числе учеников Иисусовых и причтен к лику дванадесяти. Быть не может, чтобы Иисус, избравший Своих апостолов после всенощной молитвы, среди собеседований с Отцом, не ведал, что Он избирает Своего предателя. Ведяше искони, кто есть предаяй Его, — и однако же избрал его! Избрал, да сбудется писание, яко никто же от них погибе, токмо сын погибельный (Ин. 17, 12). Неизбранный, Искариот, конечно, не совершил бы предательства в настоящем его виде, но мог совершить в тысяче других видов: ибо Сын Божий, ипостасная Истина и Благо, предается всякий раз, когда мы злонамеренно изменяем истине и добродетели. Напротив, смертельный недуг, которым заражена была душа Искариота, нигде не мог найти скорейшего и прямейшего исцеления, как в святом обществе Иисусовом, если бы несчастный захотел восстановить здравие души своей! В этом отношении включение Иуды в число учеников было для него милостью величайшей…
Постоянная, непосредственная близость Искариота к Иисусу должна была, по свойству сердца человеческого, сделать одно из двух: или подавить совершенно страсть сребролюбия в сердце Иуды и сделать его совершенно чистым, подобно прочим ученикам; или произвести в нем тайную, постепенно возрастающую скуку от святого общества Иисусова, заставить его, избегая света, так ярко сиявшего перед очами и освещавшего все шаги его, более и более погружаться в собственную тьму, предаться совершенно страсти. К несчастью, над Иудой, по его собственной воле, сбылось во всей силе последнее. Тогда как прочие ученики, вступив в святое общество Иисусово, оставляли, так сказать, свою собственную жизнь и со дня на день более и более начинали жить божественной жизнью своего Учителя и Господа, — Иуда остался со своей гибельной самостоятельностью. В его уме продолжался мрак неверия; в его сердце лежал нетронутый лед самолюбия; он продолжал жить собственной нечистой жизнью, противоположной жизни Учителя. Средоточием этой противоположности была страсть к деньгам, столь противная духу нищеты и самоотвержения Сына Человеческого. Носимый Искариотом ящик сделался ковчегом завета для сребролюбца, из которого сатана посылал ему свои откровения: вся область тьмы обратилась на эту душу, находя в ней убежище и мнимую твердыню против Того, Кто пришел разрушить дела диаволя (1 Ин. 3, 8). Когда Сын Человеческий восходил от одного подвига к другому — несчастный сын погибели ниспадал от лукавства к лукавству, от измены к измене. Все злое настолько глубоко внедрялось в душу Иуды, что должно было оставаться тайной его совести: внешне он был апостол, как и другие.
Учитель, без сомнения, употреблял все средства к излечению недугующего ученика. Свидетельство тому — последняя вечеря. Сколько трогательных и сильных намеков на покаяние! В Евангелии Иоанновом сохранились и другие следы особенного внимания Иисусова к состоянию души Иудиной (Ин. 6, 70). Но по причине заключения чувств сердца, занятого страстью, все доброе оставалось на его поверхности — не было принято И не могло обратиться в силу и жизнь духовную. Прикосновение — самое легкое и дружеское — врачующей руки к ране производило одно внутреннее содрогание и боль.
