Об Иисусе Христе и Его действиях Пилат не мог не слышать, но, без сомнения, не имел верного понятия, кроме того, что действия Его нисколько не опасны для римского правительства. Известно было, конечно, Пилату и о происшествиях минувшей ночи: взятии Иисуса Христа под стражу, собрании синедриона и проч., ибо римская стража, усугублявшая свою бдительность во время праздников, сообщала прокураторам о всех происшествиях, заслуживающих внимания. Пилату даже известно было гораздо более, чем хотели и, может быть, ожидали первосвященники: что они преследуют Пророка Галилейского единственно по личным соображениям, из зависти и злобы (Мф. 27, 18). Таким образом, появление Иисуса Христа в виде узника не было для прокуратора вовсе неожиданным явлением: неожиданно было то, что для обвинения Его явился весь синедрион так рано и в тот день, когда всякий израильтянин, и искренно и лицемерно набожный, старался, сколько можно, удаляться от язычников и всего языческого, чтобы не потерять законной чистоты, необходимой для совершения Пасхи.
Первосвященники и книжники, пожирая, по выражению Евангелия, верблюдов, действительно, не забыли теперь отцедить комара (Мф. 23, 24). Придя к претории Пилатовой, они не вошли в нее, чтобы не оскверниться; и дали знать игемону, что ожидают его на лифостротоне для такого дела, которое не терпит отсрочки. Не забыли, без сомнения, извиниться перед игемоном в том, что закон не позволяет им войти внутрь претории для личного с ним объяснения.
«Жалкий народ! слепые изуверы!» — думал, конечно, гордый римлянин, чувствительный к тому, что его подчиненные почитают дом его настолько нечистым и богопротивным, что опасаются войти в него. Но римская власть всегда щадила предрассудки побежденных народов; и Пилат немедленно явился на лифостротон.
Первосвященники в кратких словах объявили, зачем они пришли и чего требуют, — надеясь, что Пилат не заставит их судиться с преступником, осужденным целым синедрионом.
Но для Пилата такая поспешность и настойчивость были подозрительны. Наместник кесаря менее всего расположен был служить слепым орудием Каиафова коварства. Как бы не замечая, что обвинители очень торопятся и всем сердцем желают гибели Обвиняемого, римский вельможа принимает спокойный тон беспристрастного судьи и спрашивает: «В чем же вы обвиняете Этого Человека?»
Выслушать обвинение и без рассмотрения дела не осуждать виновного было отличительным свойством римского правосудия (Деян. 25, 15–16).
«Если бы Он не был злодей, то ужели бы мы (все члены синедриона) предали Его тебе для казни?» — был ответ старейшин, все еще надеявшихся, что их личное достоинство заменит все доказательства.
Но такой неопределенный, личный язык все более выдавал тайну врагов Иисусовых; а их самонадеянность еще сильнее возмущала гордость Пилата, внутренне, может быть, радовавшегося случаю досадить своим врагам…
«Когда так, — возразил игемон, — когда вы хотите чтобы я осудил Этого Человека без разбирания дела, то к чему и мое участие? Возьмите Его вы сами и по закону вашему судите — и наказывайте Его, как вам угодно. Я не хочу вмешиваться в ваши дела».
«Но преступление Его, — отвечали обвинители, — требует смертной казни, потому что Он выдавал Себя за Мессию, Царя Израильского; а нам нельзя никого предавать смерти без твоего на то согласия».
Такое внимание к интересам кесаря, особенно уклонение от осуждения на смерть мнимого преступника — в устах первосвященников должны были казаться Пилату чрезвычайно странными. Отказывались от своих прав те, которые всегда дорожили ими и непрестанно спорили с прокураторами о правах.
Однако же важность обвинения не позволяла более уклоняться от судопроизводства; надлежало приступить к допросу. Поскольку первосвященники в доказательство, что Иисус Христос есть возмутитель народного спокойствия, ссылались единственно на присвоение Им царского имени; поскольку для римского прокуратора важность обвинения в присвоении себе кем-либо звания Мессии иудейского состояла единственно в том, что с этим званием, по отзыву синедриона, соединялось наименование царя, то Пилат, вместо всех расследований, обратился к Господу и спросил Его: «Царь ли Ты Иудейский?»
При настоящих обстоятельствах такой вопрос не мог быть задан без улыбки. Перед Пилатом стоял такой Человек, о Котором нельзя было и подумать, чтобы Он претендовал на престол Иудейский и осмелился спорить о правах на Иудею с кесарем. Конец суда, по-видимому, зависел от того, что Обвиняемый скажет в ответ: признает или не признает Себя царем. Судья, конечно, не ждал, чтобы Узник объявил Себя перед ним царем, не ждал, может быть, и того, что Он прямо отвергнет обвинение иудеев: ибо, во всяком случае, следовало предполагать какое-то основание в обвинении, выдвинутом целым синедрионом. Каково же должно быть удивление Пилата, когда Господь решительно ответствовал: «Я — царь!» (Мк. 15,2.)
Лучше ответа не могли желать враги Иисуса; опаснее его не мог вообразить Пилат. При таком ответе иудеи могли тотчас сказать, что дело кончено, потому что Обвиняемый свидетельствует против Себя. Может быть, Пилат и в самом деле окончил бы теперь свой суд подтверждением приговора Иисусу Христу, сделанного синедрионом, если бы внушающий к Себе благоговение вид Господа, твердость и спокойствие, с которыми произнесено Его признание, личное нерасположение Пилата к синедриону и самолюбие — не побудили его продолжить расследование, защищая очевидную невиновность Обвиняемого.
Такого расследования, впрочем, требовала и справедливость. Иисус Христос, называя Себя царем, не признавал вместе с тем, что Он, как клеветали враги Его, развращает народ и запрещает давать дань кесарю (Лк. 23, 2). Такая неопределенность ответа давала судье достаточный повод потребовать объяснения, в каком смысле Он называет Себя царем?
Думая, может быть, что Узник имеет особенные причины не открывать полностью Своих мыслей в присутствии Своих обвинителей, и вообще желая дать Ему более свободы в объяснении Своего лица и Своих действий, Пилат вошел в преторию, дав знак следовать за собой туда же и Иисусу.
Первосвященники, при всем желании быть свидетелями тайного допроса, оставались на дворе из опасения потерять чистоту законную, с неудовольствием видя, как мало подействовало на прокуратора то самое признание Господа, которое в синедрионе послужило основанием смертного приговора.
«Итак, Ты выдаешь Себя за царя Иудейского?» — начал Пилат с тем видом, который если не показывал особенного благорасположения, то вызывал к открытому объяснению. Судя обыкновенным образом, прямой отрицательный ответ был, очевидно, самый полезный для Обвиняемого, к Которому прокуратор обращался уже с видимым снисхождением. Но мог ли пользоваться личным снисхождением римского судьи Господь неба и земли, Судья живых и мертвых? Дело шло не о том, чтобы избавиться любым способом — напр., как теперь, с помощью намеренного умолчания — от смерти, а чтобы заставить судью судить правильно и беспристрастно о силе обвинения заключавшегося в слове «царь». Политический, так сказать, римский аспект, в котором одном оно имело перед Пилатом силу уголовного преступления, отсутствовал в этом слове применительно к Иисусу Христу; между тем как в смысле нравственном, пророческом, теократическом оно не заключало в себе вины перед прокуратором и принадлежало Иисусу Христу во всей силе. Поэтому для правильности ответа надлежало знать, в каком именно смысле принимал слово «царь» Пилат, когда спрашивал: «Царь ли Ты?» — Так он и поступил. «От себя ли ты, — вопросил Господь Пилата, — говоришь это или другие так сказали обо Мне?» (По собственному усмотрению и разумению этого слова так ты спрашиваешь или с позиций Моих обвинителей, основываясь на их словах и понятии об этом предмете?)
Несмотря на основательность этого вопроса, он для римского вельможи, облеченного правом казнить и миловать, показался не совсем уместным. «Разве я иудей, — отвечал Пилат с надменностью (чтобы мне мешаться в предрассудки, которыми ослеплен народ иудейский и нарушение которых ставят Тебе в вину). — Твои сограждане и первосвященники предали Тебя (как виновного в присвоении имени царя; вследствие чего я как прокуратор, на котором лежит обязанность утверждать приговоры синедриона, должен против воли устраивать Тебе допрос, хотя до сих пор и не видал от Тебя сам ничего противного законам). Итак, что Ты сделал? (чем подал повод думать, что Ты, по мнению твоих обвинителей, ищешь царства?) Отвечай!»
«Царство Мое (в слове «царь» заключалось, главным образом, все обвинение иудеев), — отвечал Господь, — несть от мира сего (не есть какое-либо земное царство, которого ожидают иудеи). Аще бы от мира сего было царство Мое: слуги Мои подвизались бы да не предан бых был иудеом. Но царство Мое несть отсюду» (не есть земное и потому совершенно безопасно для римлян).
