Пилат, по-видимому, остался доволен этим ответом.
Только слово «царство» (Господь не без намерения произнес его) звучало сомнительно в ушах политика; тем более, что враги Иисуса Христа могли толковать его в худую сторону. Притом Господь сказал только, в чем не состоит Его царство, а не сказал, в чем состоит оно; о чем также нужно было знать игемону.
«Однако же Ты царь?» — спросил Пилат, давая, без сомнения, уразуметь, как неуместно слово это в устах Обвиняемого.
«Ты глаголеши, яко царь есмь Аз», — отвечал Господь, давая со Своей стороны знать игемону, что названия этого, как оно ни кажется ему опасным, нельзя не употреблять, когда уже оно употреблено обвинителями и, в чистом своем смысле, совершенно сообразно с истиной. «Аз на сие родихся, — продолжал Он, как бы в оправдание Своей твердости в употреблении опасного, но истинного названия, — и на сие приидох в мир, да свидетельствую истину (с какой бы опасностью это свидетельство ни было сопряжено), и всяк, иже есть от истины (для кого она дорога и у кого есть в душе чувство истины), послушает гласа Моего».
Еще ап. Павел назвал это признание Господа Себя царем на суде Пилата свидетельством доброго исповедания (1 Тим. 6, 13). В самом деле, оно показывало самую высшую степень самоотвержения и вместе мудрости. Словами: «Я на то родился, чтобы свидетельствовать об истине», — Господь показал, между прочим, что и тайный намек Пилата — удержаться от именования Себя царем, как весьма опасного, совершенно недостоин Его, потому что Он действительно есть Царь, в самом возвышенном смысле этого слова, Царь — единственный, вечный. Между тем, этими же самыми словами до очевидности обнаружилось свойство царства Христова и Его безопасность для римской власти.
Римский всадник не способен был понять все это в смысле христианском, конечно, а лишь в философском. Римляне, особенно вельможи римские, были в то время знакомы с философией стоиков, по учению которых, истинный мудрец и человек добродетельный есть царь. Изречение Горация: «Ты правитель (гех), если право поступаешь», — сделалось в Риме почти народной пословицей. Одно, может быть, не нравилось игемону, что царь, мудрец, подлежащий его суду, упорен не только в своих мыслях, но и выражениях, даже опасных: обыкновенный, думал он, недостаток мудрецов-энтузиастов, не знающих политики…
Поскольку Господь так много усвоял истине, то Пилат как бы невольно спросил Его: «Что есть истина?» — и не ожидая ответа, вышел вон из претории к первосвященникам.
Не вдруг можно определить истинный смысл этого вопроса Пилата об истине. Что прокуратор не имел намерения слушать учение Иисуса Христа об истине, это показывает уже его немедленный выход из претории. Может быть, имея в виду последние слова Господа: «Всяк, иже есть от истины, послушает гласа Моего», и будучи тронут внутренне нравственным величием Господа, римлянин хотел показать мимоходом, что и он неравнодушен к истине и в свободное время с удовольствием вступил бы о ней в собеседование. Может быть, вельможа-политик вопросом о истине, а более тоном, которым произнес его, хотел дать подсудимому новый намек на осторожность, как бы говоря: «Ты решаешься жертвовать истине всем, но что такое истина? Доселе ни один философ не только не нашел, даже не определил ее: думай не о истине, а о жизни». Такой образ мыслей вполне может быть приписан Пилату, во времена которого в Риме любимой философией было учение академиков, которые, ничего не утверждая в области истины, все разрушали и подвергали сомнению.
Как бы то ни было, но, выйдя из претории, Пилат решительно объявил иудеям, что он, на основании допроса, находит Иисуса Христа совершенно невиновным (Ин. 18, 38).
Если бы первосвященники не участвовали лично и так много в деле, теперь рассматриваемом, если бы обвиняли Иисуса Христа только как обыкновенного преступника, то и в этом случае слова Пилата были бы для них весьма жестки. Сказать их — значило все равно, что сказать, что весь синедрион слеп, не стоит доверия и клевещет на человека невиновного. После такого бесчестия синедриону оставалось ожидать с обеих сторон упорных требований и наглых отказов.
Первосвященники скрыли личное негодование на прокуратора, но с еще большим ожесточением начали клеветать на Иисуса Христа: глаголаху, по выражению св. Марка, много (Мк. 15, 3; Лк. 23, 5). Что именно? Представляли, вероятно, какие беспокойства могут происходить в народе, если предприимчивые люди будут безнаказанно присваивать себе титул царей. Незадолго перед тем произошло возмущение Иуды Галилеянина, которое сопровождалось волной убийств и разгромов и могло для красноречия фарисейского служить опытным доказательством опасностей, которые они предсказывали Пилату со стороны Иисуса Христа. В подтверждение того, что и от этого Галилеянина нельзя ожидать лучшего, могли указывать на чрезвычайную приверженность к Нему народа, на множество Его последователей, которые выжидают только благоприятного случая, чтобы соединиться и действовать открытой силой; могли выставлять в качестве возмущения порядка общественного даже некоторые дела Господа (только не чудеса, которые старались скрыть), напр., очищение храма от торжников. Между прочими обвинениями, некоторые из книжников заметили (Лк. 23, 5), что Иисус Христос показал Себя нарушителем законов не в одной Иудее, что Он давно уже привлек на Свою сторону бесчисленное множество галилеян, где начал Свои действия. Такое замечание вело к тому, чтобы представить Иисуса самым опасным возмутителем, который имеет виды не на одну только Иудею, но и на окрестные области.
Когда обвинители умолкли, и Божественному Узнику надлежало, в Свою очередь, отвечать на их обвинения, Он не сказал ни слова. «Что же Ты не отвечаешь? — спросил Пилат, удивленный столь необыкновенным равнодушием. — Видишь, как много против Тебя обвинений!»
Но Господь продолжал безмолвствовать…
Такое молчание могло удивить всякого. Сами враги Господа должны были находить его весьма странным. Они знали, что Обвиняемый, если бы захотел, мог сказать в Свою защиту многое: знали, что Он обладает особенной силой слова и тем более должен был воспользоваться Своими дарованиями, когда дело шло о Его жизни, для убеждения прокуратора, который казался к Нему расположенным. Вероятно, — так могли они думать, — Он совершенно потерял присутствие духа, или полагается слишком много на снисхождение к Себе прокуратора, или ожидает, чтобы кто-нибудь из народа вступился за Него и рассказал о Его похвальных деяниях. Впрочем, молчание Господа должно было быть для первосвященников приятно во многих отношениях. Если бы Он заговорил, то могли опасаться, что Он обнаружит не только невинность Своих поступков, но и личную ненависть к Себе начальников синедриона; что Он может привлечь каким-нибудь образом внимание Пилата к Своим чудесам, которые если не побудят тотчас освободить Его, то заставят продолжить суд и произвести детальное рассмотрение дела. Это потребует справок и времени, чего именно так сильно хотелось избежать врагам Иисусовым.
Пилат более всех дивился молчанию Господа; однако же нисколько не думал считать его следствием невозможности защищать Себя. Мнимая ревность первосвященников о поддержке римского правительства скорее всего могла вызвать смех в хитром римлянине, который очень хорошо знал на этот счет образ мыслей Анны и Каиафы. С другой стороны, кроткое спокойствие Господа, Его возвышенный и светлый образ мыслей о царстве истины, неизъяснимое величие в Его лице и взорах не позволяли и думать, чтобы в душе столь чистой зрели какие-либо нечистые замыслы. Все располагало Пилата в пользу Подсудимого. «Но как и защищать Его от преследования врагов столь упорных, могущественных и хитрых, когда Он Сам явно небрежет о Своем оправдании и, по-видимому, не ищет спасения от смерти?» Тонкий расчет прокуратора нашел в самых обвинениях средство если не спасти невинного Узника от казни, то избавиться от жестокой необходимости осудить Его на эту казнь.
«Вы говорили, — сказал Пилат, обратясь к иудеям, — что Он начал возмущать народ с Галилеи; разве Он галилеянин?»
«Галилеянин», — вскричали обвинители в несколько голосов, полагая, что это обстоятельство подействует на Пилата, который был особенно не расположен к галилеянам и находился во вражде с их правителем, Иродом Антипой, из-за убийства некоторых из его подданных во время жертвоприношения (Лк. 13, 1).
Но на уме прокуратора было совсем другое. Под предлогом нежелания вмешиваться в дела, принадлежащие чужому правлению, Пилат решился отослать Иисуса Христа на суд Ирода. В другое время исполнение этого намерения потребовало бы несколько недель, потому что местопребыванием тетрарха Галилейского была Тивериада, отстоящая от Иерусалима на большое расстояние, но теперь это могло быть сделано в течение одного часа, потому что Ирод Антипа, исповедуя иудейскую религию, находился в Иерусалиме для празднования Пасхи. Отклоняя столь благовидным образом от себя судопроизводство над Иисусом Христом, Пилат мог еще при этом надеяться, что такая неожиданная учтивость послужит к примирению с потомком Ирода Великого. Из таких соображений Божественный Узник немедленно отсылается к Ироду в том же самом виде, в каком был приведен из синедриона, то есть в узах и под стражей. Туда же, против воли, должны были следовать первосвященники и прочие члены синедриона, не имея ни малейшего права и предлога протестовать против такого перенесения дела из одного суда в другой.
