— Саруман, — заговорил Галадриэль, — у нас есть свои дела и заботы, и, поверь, достаточно важные. Нам некогда за тобой охотиться. Скажи лучше спасибо судьбе, что мы встретились. Это последняя возможность.
— Уж как я рад, если и впрямь последняя! — осклабился Саруман. — А то вы мне предлагай, я отказывайся — и так без конца — столько лишних треволнений! Мои надежды рухнули, но в ваших я доли не хочу[410].
Его падение продолжится — плоды этого мы увидим в конце «Властелина Колец» (глава «Беспорядки в Шире[411]»») — и приведет его к гибели — телесной и духовной. Его гибель — следствие его деяний, в этом смысле символично, что именно Грима, служивший ему, отнимает у него жизнь. Отвергнув покаяние, он отверг самого себя. Разложение, охватывающее его мертвое тело, как бы являет нам разложение, которое он носил в себе с момента своего падения:
Фродо смотрел на распростертое у его ног тело с жалостью и ужасом. В убитом внезапно проступили следы разложения, словно смерть настигла его уже много дней назад. Тело на глазах съежилось; лицо сморщилось и превратилось в лоскутья кожи, легко отстающие от жутко оскалившегося черепа. Фродо поднял валявшийся рядом грязный плащ, накрыл им останки чародея и отвернулся[412].
Во «Властелине Колец» мы встречаем и еще одну историю — личности, почти достигающей покаяния, но все же отвергающей его. Речь идет о Голлуме. Его пример, наверное, особенно интересен и драматичен, потому что указывает не только на внутреннюю природу покаяния, но и на ту роль, благую или неблагую, которую в достижении покаяния могут сыграть окружающие. Когда мы встречаем Голлума (в «Хоббите» и «Властелине Колец») он уже всецело порабощен страстью обладания Кольцом, своим «Сокровищем». Эта страсть настолько глубоко разрушает его личность, что та, казалось бы, изменяется необратимо. Порабощенный страстью, Голлумутрачивает самого себя, он не владеет собой. Встреча с Фродо вторгается в его личность как нечто новое. Он встречается с жалостью и добрым отношением к себе — причем незаслуженным. Это пробуждает в нем давно забытые чувства — его подлинную, былую личность, искаженную, погребенную под гнетом всепоглощающей страсти к Кольцу. В начале их совместного пути он говорит Фродо:
Не проси Смеагола! Бедный, бедный Смеагол! Он давно, давно ушел! У него отобрали С–сокровище и Смеагол потерялся. Теперь его не найти[413].
Однако милосердие Фродо совершает своего рода чудо. Подлинная личность Смеагола–Голлума постепенно «возвращается» и крепнет. В Голлуме происходит внутренняя борьба между его страстью и его подлинным «я». Это очень нелегкая борьба, поскольку страсть Голлума действует уже очень давно, она весьма сильна. На первых порах она всегда торжествует — но сама борьба указывает на то, что эта страсть уже не владеет Смеаголом безраздельно. Глубоко реалистична сцена разговора Смеагола со своей страстью, видимое проявление его внутренней борьбы, наблюдаемое (хотя и без подлинного понимания) Сэмом:
Рядом с хозяином сидел Голлум. В первое мгновение Сэму показалось, что тот зачем‑то пытается растолкать Фродо, — но это было не так. Голлум будить Фродо не собирался. Он вел разговор с самим собой, споря, по всей очевидности, с какой‑то назойливой, потаенной мыслью. У этой мысли был и голос, очень похожий на голос Голлум- Смеагола, только разве что чересчур надтреснутый и шипящий. В глазах у Голлума попеременно загорался то белый, то зеленый огонь[414].
Эта борьба между возникающей любовью к милосердному Фродо, пробуждающей подлинную личность Смеагола, и застарелой болезнью его души развивается, приводя его в определенный момент на грань покаяния, когда он находит хоббитов спящими (в главе «Ступени КиритУнгола»):
Так и застал хоббитов Голлум, вернувшийся к ним через несколько часов ‹.‚.›. Сэм сидел, привалившись к скале, мотая головой и тяжело дыша во сне. На коленях у него покоилась голова Фродо. На бледном лбу Фродо лежала Сэмова смуглая ладонь, другую руку Сэм положил хозяину на грудь. Лица у обоих были мирные и безмятежные.
Голлум посмотрел на них. На его худом, голодном лице появилось странное выражение. Огонь в его глазах погас, они потускнели, посерели и теперь казались старыми и усталыми. Внезапно его передернуло, как от боли, и он, отвернувшись, поглядел вверх, на перевал, тряся головой, словно мучимый каким‑то внутренним спором. Затем он медленно протянул дрожащую руку и осторожно коснулся коленей Фродо — скорее даже не коснулся, а слегка погладил.
Проснись теперь кто‑нибудь из спящих, он увидел бы рядом с собой незнакомого хоббита — безнадежно дряхлого, изможденного хоб- бита, ссохшегося от старости, унесенного потоком времени слишком далеко за пределы отпущенного ему срока, навеки лишенного и друзей, и родных, навсегда разлученного с полями и реками своей юности, превратившегося в жалкую, голодную развалину…
От прикосновения Голлума Фродо пошевелился, негромко вскрикнул во сне — и Сэм в тот же миг открыл глаза. Не успев как следует проснуться, он увидел Голлума и понял только одно — что тот «лапает» хозяина.
— Эй, ты! — рявкнул он. — Ты что делаешь?
— Ничего, ничего, — ответил Голлум тихо. — Хозяин добрый!
— Это я и без тебя знаю! Скажи лучше, где ты шлендаешь? Не доносить, случаем, бегал? Вся‑то повадка у тебя предательская, у старого проныры!
Голлум отпрянул, и под тяжелыми веками сверкнули желтые огоньки. Теперь он напоминал уже не хоббита, а скорее паука — ноги согнуты и раскорячены, глаза почти вылезли из орбит. Тихое мгновение кануло безвозвратно[415].
Это мгновение — одно из самых трагических во всем «Властелине Колец». Сэм не успевает подняться до подлинного милосердия Фродо. Он не может преодолеть недоверие и отвращение — его отношение к Голлуму, как к заведомому преступнику и существу «низшего порядка» на протяжении всего пути препятствует тем благим изменениям, которые начинают в том происходить. «Неуклюжая преданность Сэма в конце концов столкнула Голлума в пропасть, когда тот уже готов был раскаяться[416]», — пишет Толкин. Сам он, размышляя о своей истории, видит глубину драматизма этой ситуации:
Меня самого, пож[алуй], более всего тронуло рассуждение Сэма насчет бесшовного полотна истории и та сцена, когда Фродо засыпает у него на груди, и трагедия Голлума, который в тот момент был на волосок от раскаяния — если бы не одно–единственное грубое слово из уст Сэма[417].
И, В другом письме:
больше всего огорчает то, что Голлум уже (вот–вот) готов был раскаяться, а Сэм ему помешал: на мой взгляд, в точности также случается в реальном мире, где орудия справедливого возмездия редко бывают справедливы или святы сами по себе; а хорошие люди зачастую оказываются камнями преткновения[418]
Итак, покаяние Голлума не состоялось. Толкин в своих письмах не раз обращался к осмыслению этого события. Так, в одном из писем, он писал:
Что до итогового приговора Голлуму, об этом мне бы задумываться не хотелось. Это означало бы пытать «Goddes privitee»[419]. как говорили в средние века. Голлум жалок, однако он погиб, упорствуя во злобе, и тот факт, что это послужило добру — не его заслуга. Его потрясающие храбрость н выносливость — здесь он не уступал Фродо с Сэмом, а может, и превосходил их, — поставленные на службу злу, изумительны, но чести ему не делают. Боюсь, во что бы мы ни верили, мы вынуждены взглянуть в лицо тому факту, что есть на свете субъекты, которые уступают искушению, отказываются от своего шанса на благородство или спасение и кажутся «проклятыми». Их «проклятость» не измеряется в терминах макрокосма (где может привести и к добру). Но мы, все, кто находится «в той же лодке», не должны узурпировать место Судии. Подчиняющая власть Кольца оказалась чересчур сильна для подлой душонки Смеагола. Однако он никогда не подпал бы под нее, если бы не стал подлым воришкой еще до того, как Кольцо оказалось у него на пути. А надо ли ему было вообще оказываться у него на пути? А надо ли вообще опасностям возникать на пути у любого из нас? Попытавшись вообразить, как Голлум преодолевает искушение, мы получим своего рода ответ. История сложилась бы совсем по–другому! Оттягивая решение и не укрепив все еще не до конца извращенную волю Смеагола в стремлении к добру во время спора в шлаковой расщелине, он ослабил сам себя в преддверии последнего своего шанса, когда у логова Шелоб зарождающуюся любовь к Фродо слишком легко иссушила Сэмова ревность. После того он погиб[420].
«У Голлума был шанс раскаяться и отплатить за великодушие — любовью; и на лезвии бритвы он не устоял[421] ", — пишет он в другом месте. Однако от покаяния Голлума отталкивают и неосторожные действия Сэма. Подозрения последнего относительно Голлума вполне для него «естественны», но он не умеет подняться выше собственной подозрительности, до той высоты милосердия, которую являет Фродо — и причины этого кроются, в том числе, и в его собственных недостатках:[422]
