Все чувства подобного рода, которые я испытывал в штаб–квартире, до весны 1980 года были минутными, мимолетными. Теперь эти ощущения окружили, ошеломили меня. Из «брифинга» с Председательским комитетом и замечаний его членов и работников служебного отдела точка зрения тех, кто обладал руководящей властью, стала мне очевидна. В том насыщенном эмоциями климате, в атмосфере подозрения трудно было помнить, что все, сказанное мною и другими, может рассматриваться в каком–либо ином свете, кроме уже выраженного жесткого подхода. Было трудно помнить, особенно после всей жизни активного служения в организации, что даже если некоторые идеи с точки зрения организации являлись еретическими, то с точки зрения Бога они могли быть верными, правильными и благими. Я знал, что не выискивал тех, с кем мог поговорить на эту тему; они подходили ко мне сами, и я понимал, что должен отправлять их за ответами к Слову Божьему, даже если эти ответы отличались от убеждений властей.
Я был уверен, что подавляющее большинство тех, перед кем мне придется отвечать, будет смотреть на дело исключительно с точки зрения организации. Если бы с самого начала был принят какой–либо другой подход, я бы точно знал, что тогда все можно разрешить тихо, мирно и просто, в дружеских, братских разговорах, призывая к умеренности, если звучала несдержанная речь, к спокойствию, если раздавались нетактичные высказывания. Если бы были сделаны попытки избежать осуждающей конфронтации, не прибегать к властным методам и законническому подходу, тогда частные разговоры и события, вовлекшие очень небольшое количество людей, не были бы раздуты до таких невероятных пропорций, что стали настоящим крупным делом, сильно повлиявшим на жизнь многих людей, вызвавшим волну отзвуков и слухов всемирного масштаба.
Представая перед Руководящей корпорацией, я не хотел подливать масла в бушующий огонь, который уже поглотил некоторых моих любимых друзей. Я был готов признать, что кто–то из участников событий, возможно, высказал то, о чем лично я сожалел, — утверждения крайнего и догматического характера, хотя в тот момент я не имел возможности определить, насколько верно это было, ибо в основном речь шла о тех, с кем я о Писании не говорил; с некоторыми я даже не был знаком.
В среду 21 мая председатель Альберт Шредер открыл заседание Руководящей корпорации. Сначала он сообщил, что Председательский комитет спросил меня, хотел бы я записать нашу беседу на пленку, на что я ответил утвердительно с условием, что мне будет предоставлена копия записи.
В конференц–зале Руководящей корпорации стоял один длинный овальный стол, вокруг которого можно было усадить около 20 человек. Присутствовали все 17 членов. Кроме Лаймана Суингла, сидевшего слева от меня, со мной никто не разговаривал; накануне ко мне ни в комнату, ни в кабинет никто и членов Руководящей корпорации не заходил (даже член, связанный со мной по работе). Если в конференц–зале Руководящей корпорации и присутствовала какая–то теплота или братское сочувствие, я этого не ощутил. Я испытывал только чувства, которые раньше переживал на мирских судебных заседаниях, за исключением того, что там я ощущал несколько большую свободу речи и знал, что в зале присутствовали другие люди, которые могли засвидетельствовать сказанное мною. Здесь же вместо этого проходило закрытое, тайное заседание, и эта атмосфера только подтверждала то, что говорил мне Рене Васкес об отношении, проявленном к нему.
Председатель сказал, что сначала Руководящая корпорация хотела бы, чтобы я высказался по всем восьми пунктам, обозначенным Председательским комитетом в качестве свидетельств отступничества (в записке от 28 апреля), Я так и сделал, стараясь отвечать спокойно, некатегорично, настолько покладисто и примирительно, насколько это было возможно, чтобы при этом не идти против своей совести и не быть нечестным или лицемерным. Абсолютистская форма, в которой эти пункты были представлены Председательским комитетом — как будто человек должен был либо полностью принимать все учения организации по этим вопросам, либо его мнение было таким же категоричным, как в записке, — просто не подходила к моему случаю. Ни один из восьми выраженных в записке моментов не касался, по моему мнению, сути вопроса. Вопрос заключался не в том, была ли у Бога на земле «организация», а в том, какая это организация: централизованная, с жесткой структурой, авторитарная или община братьев, где единственная власть — это право помогать, направлять, служить, но не подавлять? Таким образом, я ответил, что, по–моему, у Бога на земле есть организация в том смысле, что на земле у Него была община, христианское собрание, братство.
Вопрос состоял не в том, ведет ли (или будет ли вести) Бог членов этой Руководящей корпорации, а в том, в какой степени, на каких условиях это происходит? Я не сомневался, что Бог направит этих людей, если они искренне взыщут Его помоги (мне казалось, что некоторые из принятых постановлений, особенно в первые годы, были хорошими, полными сочувствия решениями), но я, конечно же, не думал, что это получается автоматически; для этого всегда нужны были определенные условия, факторы. Так я ответил, что Божье руководство всегда зависело от того, в какой степени ищущие его придерживались Слова Божьего; что в зависимости от этого Бог дает или удерживает Свое руководство (я считаю, что это действительно для любого человека или группы людей, независимо от того, кто они такие).
Таким же образом я отвечал на все вопросы. Даже если кто–то из обвиняемых говорил об этих вещах в том же категорическом, абсолютистском тоне, в каком ставил вопросы Председательский комитет, лично я стремился сделать все возможное, чтобы сохранить какую–то долю здравомыслия и спокойствия, скорее смягчить, нежели обострить, ситуацию; я старался, насколько возможно, быть гибким.
Далее мне задали сравнительно немного вопросов. Лайман Суингл спросил, что я думаю о библейских комментариях, и я понял, что этот вопрос обсуждался в Руководящей корпорации. Я ответил, что начал чаще к ним обращаться, следуя совету своего дяди (во время написания справочника «Помощь в понимании Библии»), а также, что если ими пользоваться не следует, то необходимо очистить целые секции вефильской библиотеки, поскольку там находились десятки различных многотомных комментариев.
Мартин Поэтзингер, который во время нацистского режима несколько лет провел в концентрационом лагере, выразил неудовлетворенность моими ответами по восьми пунктам. Он не мог понять, почему я говорю то, что думаю, если другие делали резкие высказывания (как и остальные, ни с одним из них лично он не говорил)[189]. Я ответил, что не могу отвечать за то, как другие выражают свои мысли, и обратил его внимание на Рим. 3:8 и 2 Пет. 3:15–16 как примеры того, что даже высказывания апостола Павла иногда цитировались или понимались людьми неверно. Хотя вслух я этого не произносил, честно говоря, я чувствовал, что мое положение подобно тому, которое описано в Лк. 11:53, поскольку я находился среди людей, которые «вынуждали ответы на многое, подыскиваясь и стараясь уловить что–нибудь, чтобы обвинить»[190]. Поведение Руководящей корпорации в течение предыдущих недель не давало основания для каких–либо других чувств.
Поэтзингер продолжал эмоционально высказывать свое мнение о лишенных общения «отступниках», говоря, что они показали свое истинное отношение ко всему, когда «перед уходом выбросили литературу «Сторожевой башни» в мусорную корзину!» (это был один из самых распространенных слухов среди Вефильской семьи; однажды утром один из членов Руководящей корпорации даже рассказал об этом всем ее членам). Я сказал Мартину Поэтзингеру, что мне не хотелось бы делать выводы, не поговорив прежде с участниками событий и не выяснив фактов. Я сообщил, что в течение 15 лет работы в штаб–квартире мне редко приходилось видеть мусорные корзины и контейнеры, где не было бы множества публикаций Общества — старых журналов И книг. — выброшенных за ненадобностью членами организации; что, насколько мне известно, некоторые из лишенных общения должны были лететь в Пуэрто–Рико, и самым тяжелым их багажом, который легче всего было бы заменить, были именно такие книги. Я повторил, что не считаю возможным судить понаслышке, и это особенно неприемлемо для человека в положении судьи. Он пристально посмотрел на меня, но больше ничего не сказал.
Еще один вопрос был задан в связи со службой Поминовения (Вечерей Господней), которую я провел месяц назад (в апреле) в городе Хомстеде (штат Флорида)[191]. Правда ли, что во время этой службы я не говорил о «других овцах» (людях с надеждами на земное счастье)? Я ответил положительно и рассказал о том, что произошло в первый год после моего переезда из Доминиканской республики в Бруклин. Мы с женой посетили служение Поминовения в общине, где оно проводилось довольно рано. Поэтому мы вернулись в вефильскую штаб–квартиру как раз вовремя и прослушали всю речь моего дяди, тогдашнего вице–президента. После речи нас, включая и дядю, пригласили в комнату одного из работников штаб–квартиры Малькольма Аллена. Моя жена немедленно сказала дяде: «Я заметила, что в речи вы нигде не упомянули «других овец». Почему»? Он ответил, что считает этот вечер особым именно для «помазанных» и добавил: «Вот я на них и концентрирую внимание». Я сообщил Руководящей корпорации, что у меня до сих пор хранятся записи той речи вице–президента и я многократно их использовал для проведения служения Поминовения. При желании их можно было прослушать (Фред Франц присутствовал тут же, если бы кто–то захотел спросить его о той речи). Этот вопрос был снят[192].
