Что Пузаков через свою Анастасию проповедует язычество, не слишком им скрывается. Культ Анастасии он вполне ясно противопоставляет Евангелию: «данный образ по своему психологическому воздействию превосходит на несколько порядков все, ранее известные, включая классические и библейские»[177]. Оказывается, святые равноапостольные Кирилл и Мефодий «по приказу» ввели новую письменность, чтобы лишить славян «знаний о первоистоках», «чтобы жрецам иным народы подчинялись»[178]. О православных паломниках, отправляющихся в Святую Землю, читаем: «А россияне едут за тридевять земель, чужим богам поклоняться»[179]. «Своих» богов Пузаков увидел в камнях Геленджика.
Мегре претендует на то, что он передает «откровение». Поскольку ему отчего-то кажется, что пророк обязан быть косноязычно-превыспренним, то он и корежит русский язык под пригрезившиеся ему «пророческие стандарты» — «Сегодня день настал, когда необходимо подумать всей пастве исповеданий разных, как лидеров духовных от беды спасти».
По справедливому заключению востоковеда священника Петра Иванова, «к сожалению, для значительной части последователей нового культа совершенно безразлично то, насколько противоречиво или бессмысленно то учение, которому они следуют. Они чувствуют себя вполне комфортно в атмосфере эмоционального и духовного хаоса».
— А что ужасного в учении Льва Толстого?
— Кощунствовать по поводу святынь народа — это непристойно. Взять, к примеру, Некрасова, о котором я не дерзну сказать, что он был православным христианином. Но с какой любовью он описывает храм… Для него это святыня не потому, что он в церкви ощущает Бога, а потому, что это народное утешение. Для Некрасова храм освящен не Духом, а народной слезой. Но все же — освящен. Поэтому он с такой любовью описывает все, что связано с православием. А Толстой? В его «Воскресении» есть совершенно дикая 39-я глава с описанием литургии в кощунственных тонах. Здесь художественный и человеческий гений оставил Льва Николаевича.
Толстой — гений деталей и подробностей, он умел понимать и подмечать символические мелочи. Подробности в одежде, чертах лица, речи персонажа. Как же он смог просмотреть столь крупный феномен в истории, как Церковь, не попытавшись понять, в чем здесь символизм и значение церковной жизни?
Я знаю многих людей, пришедших в православие через буддизм, индийские религии, даосизм. Изучив чужие традиции и проникнувшись к ним уважением, они вдруг по-другому посмотрели на православие. Оказывается, в нем есть все то, что они искали, и даже больше. То, что раньше им казалось примитивным, оказалось вовсе не таким. Именно этого уважения к истории и традициям, желания понять и услышать другого у Толстого не оказалось, когда речь зашла о православии.
— Наверное, не только в этом смысл расхождения Церкви и Толстого?
— Разумеется. Основная идея Толстого в том, что Бог — это твоя совесть, и ничего более. Христос для него лишь один из многих «учителей человечества».
Но евангельский Христос не просто тот, кто дает нам инструкции, как жить. Он еще реально все время Свою руку рядом с нашими держит. «Моя сила в вас да пребудет. Примите Мое причастие. Мою благодать и силу, и тогда Моя сила сольется с вашей». Это называется в православном богословии синергия — содействование, сотрудничество. Это диалог. И вот этого диалога, этого ощущения, что что-то другое, не-моё, может войти в жизнь человека, нет ни у толстовцев, ни у рериховцев. Для них весь путь духовного восхождения — это бесконечный монолог, это само-совершенствование. Бог для них — «мое высшее Я».
Мера их глухоты к тому, что создано христианской культурой, предельно ярко высказалась для меня в комментарии, который рериховский журнал «Дельфис» сделал по поводу «Фауста» Гете. Один из авторов этого журнала сказал, что Мефистофель в итоге побеждает Фауста, а редакция делает от себя примечание: «Фауст у Гете в конце концов побеждает Мефистофеля, и тот остается ни с чем, в то время как ангелы возносят с собой бессмертную часть Фауста»[180].
Это удивительная глухота. Ведь на самом деле сюжет у Гете совершенно другой. Он начинается с того, что Бог говорит Мефистофелю: «Тебе позволено. Ступай и завладей его душой. И если можешь, поведи путем разврата за собой». То есть Бог снимает Свою защиту со свободы человеческой души Фауста. И тот оказывается бессилен перед духом злобы. Фауст не свободен в своем странствии. И кончается вся история его страшным поражением — на нем человеческая кровь, смерть стариков во второй части. Он умирает растертый в грязь, совершенно растоптанный. И когда Мефистофель готовится взять свою законную добычу, Богородица упрашивает Христа спасти Фауста, потому что он не сам виноват в своем бедствии — он был пленен Мефистофелем с разрешения Господа. И по молитвам Богородицы сонм ангелов приходит и выхватывает погибшую душу Фауста из рук Мефистофеля. Так что не Фауст себя спасает. Он побежден, но любовь Христова окажется сильней.
И вот этой диалогичности и сложности религиозного сюжета не заметили рериховцы. Как не заметил этого и Лев Толстой в своем взгляде на Евангелие, где оказывалось, что всего-навсего был такой человек — Иисус, который не был Богом, который не воскрешал людей, да и Сам не воскрес.
То, что эти люди придерживаются таких взглядов, — это их право. Но мне больно, что они при этом считают, будто это и есть христианство. И когда они в свой монологизм насильно втирают христианские тексты, мне это кажется недопустимым и кощунственным. И в этом моя научная и этическая обида на них.
— Каково сегодня в церкви видение отлучения Льва Толстого от неё?
— Ничего не изменилось за эти сто лет. Чтобы понять, что произошло тогда на самом деле, нужно забыть рассказ Куприна «Анафема» и снятый по нему фильм. Никакого специального чина с торжественной анафемой Толстому не было. В церковных и светских газетах было опубликовано обращение Синода к Толстому, в котором говорилось о том, что, к сожалению, взгляды Льва Николаевича ставят его вне православной церкви и делают невозможным его участие в таинствах. И был призыв к православным христианам молиться о вразумлении графа Толстого. Что в этом безнравственного? Ведь и сам Толстой не считал свои взгляды церковно-православными. Так что Церковь просто о своей стороны подтвердила то, о чем Толстой неоднократно публично заявлял прежде.
Известен совершенно аналогичный жест в адрес того же Льва Толстого со стороны человека науки. Знаменитый русский врач Белоголовый лечил многих русских писателей. Но однажды, дав Толстому необходимые медикаменты, он не подал ему руки. В своих мемуарах он пояснил, что тем самым выразил свое отношение к толстовским нападкам на науку[181]. И в самом деле, старчески-брюзжащий Толстой нападал на все: на семью, на искусство, на государство, на науку, на технику. И на Церковь — в том числе. Все это казалось ему ненужным, репрессивным. Когда это брюзжание стало невыносимым, кощунственным и при этом заразным — тогда и Синод «отказал от дома» графу.
И все же решение Синода об отлучении Льва Николаевича от церкви может быть пересмотрено. Просто официальная церковная позиция по этому вопросу находится в руках архивистов. Именно они должны внести ясность в последние дни жизни Толстого. Известно, что он ушел из дома в Оптину Пустынь, хотел встретиться со старцем Варсонофием, но не решился. Известно также, что старец последовал за Толстым, чтобы все-таки с ним поговорить. Почему встреча не состоялась? Если удастся на основании документов, мемуарной литературы доказать, что в последние часы жизни Толстой был изолирован против своей воли, что у него было желание поговорить со старцем и покаяться, но его секретари не позволили этому случиться — вот тогда у Церкви будут все основания с радостью отменить свое былое решение.
— Почему, вообще, для христиан так важно утверждение, что Христос — это Бог? Многие люди, например Лев Толстой, не были атеистами, но порвали с Церковью именно из за этого пункта ее вероучения. Почему христиане настаивают, что Иисус не просто самый лучший учитель нравственности, не просто великий и умный человек, а Сам Бог?
— Знаете, современное человечество одержимо идеей контактерства: очень хочется найти внеземные цивилизации. Когда спрашиваешь у энтузиастов этих проектов «зачем», — они восклицают: «Но ведь так радостно знать, что мы не одни во вселенной!»
Точно так же я скажу и о христианстве. Для христиан тоже жизненно важно знать, что мы не одни во вселенной, что Бог не равнодушен к нам. Нам важно знать, что в глазах Бога, Творца всей Вселенной мы не заброшены, что мы не какие-нибудь ублюдки, копошащиеся на окраине вселенной. Смысл нашей жизни придает то, что Бог не послал нам какого-то вестника, а пришел к нам Сам. Оказывается, в глазах Бога мы что-то значим. Помните капитана Копейкина у Достоевского, который говорил, что «если Бога нет, то какой же я капитан». Точно так же и здесь: если Бога нет, тогда мы, действительно, просто космическая плесень, покрывшая камень, который носится по окраине Млечного пути. Или, по-другому, если Бог все-таки есть, но Он никогда не воплощался, не становился таким же человеком, как и мы, то в глазах этого Бога мы не представляем никакой ценности, Он не приходил нас искать. А если Бог нас не искал, тогда зачем же нам искать такого Бога, ведь мы все-равно Ему безразличны?
