Оттуда Эней попадает в Элизий, где в тенистых и в то же время напитанных солнечным светом рощах живут счастливые души. Но их мало, ибо в большинстве своем одни усопшие «наказанья несут, прегрешенья былые в муках свои искупая», другие – «в пучине широкой грех омывают постыдный», у третьих греховность выжигается огнем (exuritur igni). Эней видит это «Чистилище» только издалека и узнает о нем из рассказа своего отца Анхиза.
Слово «очищаются» Вергилий (в отличие от Платона) не употребляет, но нарисованная им картина в целом уже близка к тому образу «очистительного огня», что появится в VI веке в «Диалогах» святого Григория Великого и затем займет важное место в средневековых латинских видениях. Важно отметить, что Платон и Вергилий говорят о посмертном очищении от грехов в контексте переселения душ, чего христианские авторы, разумеется, в виду не имеют.
С точки зрения Вергилия, души человеческие очищаются для того, чтобы затем они, «память утратив, свод увидели вышний снова… и желанье познали бы в тело вернуться». У святого Григория очищение душ усопших «от некоторых не тяжких прегрешений» осуществляется не для возвращения к этой, но для будущей жизни. Поэтому он говорит о Чистилище намного более сдержанно, чем это делает Платон, предупреждая читателя, что ему «следует знать, что даже и от самых малых грехов никто не получит очищения, если он, находясь еще в этой жизни, не заслужит добрыми делами прощения в будущей».
Данте рассуждает еще осторожнее. Он, словно развивая мысль святого Григория, предлагает нам пройти через Чистилище при жизни. Беатриче проводит поэта, который «устремил шаги дурной стезей», через Ад и Чистилище, «чтоб с ложного следа вернуть его», ибо уверена, что это путешествие приведет Данте к раскаянию и обновит его жизнь. Никаких других целей, отправляя его в странствие по местам, куда путь для живого обычно закрыт, она не преследует.
Чистилище в «Божественной комедии» – гора с крутыми склонами; к вершине ее ведет лестница, но она то и дело прерывается, и тогда вверх приходится карабкаться по тропинке, почти отвесной. Данте рисует путь, который напоминает лестницу преподобного Иоанна Лествичника. Это трудный и утомительный путь наверх, который, однако, в какие-то моменты вдруг неожиданно оказывается легким и радостным, – последнее случается, когда путник преодолевает еще один грех. Вот доминанта Дантова «Чистилища», а совсем не тот «очистительный огонь», о котором, как правило, говорят средневековые визионеры.
Об огне у Данте упоминается, но он всегда остается на втором плане. Как высокая гора Чистилище впервые изображается в видении блаженной Матильды из Хакенборна (XIII век); именно отсюда, скорее всего, взял этот образ Данте, язык которого во второй кантике «Божественной комедии» до того насыщен совершенно особой лексикой, что иногда кажется, будто читаешь руководство для альпиниста.
Данте преодолевает «горный склон», который вырастает перед ним «стеной такой обрывистой и строгой, что самый ловкий был бы устрашен», оглядывает крутые скаты, поднимается с утеса на утес, проходит между сжатых скал и ступает «на верхний край стремнины оголенной». Порой он видит: «так высока скалистая стена, что выше зренья всходит к небосводу». Стоит Данте на минуту задержаться, как Вергилий сверху окликает его. Поэт поднимается на крутой откос и, когда тропа идет над бездной, проходит по кромке, «где срывается скала».
В итальянском языке нет, наверное, слов, так или иначе связанных с описанием рельефа, которые не попали в «Божественную комедию». Но это не прихоть автора. Вероятно, прав был Шатобриан, когда говорил, что подвижники не случайно выбирали для своих подвигов не просто горы, но среди гор самые недоступные места. Чистилище – это путь наверх, но не простой путь, а наполненный молитвой.
Почти в каждой песни «Чистилища» звучат латинские богослужебные тексты. Первый из них – In exitu Israel – это 113-й псалом «По исходе Израиля из Египта…»[65] Как раз на этот псалом Данте ссылается в одном из писем, указывая, что в нем в аллегорической форме говорится о том, как душа от тягости греха переходит к блаженному состоянию. Восхождение – вот та задача, которую Данте ставит перед собою и перед читателем поэмы. И это восхождение невозможно без молитвы.
В конце IX песни Данте слышит пение Te Deum laudamus («Тебе Бога хвалим»)[66] и восклицает: «И точно то же получалось тут, что слышали мы все неоднократно, когда стоят и под орган поют, и пение то внятно, то невнятно». В XXI песни раздается Gloria in excelsis Deo («Слава в вышних Богу») – Великое славословие, которое всегда поется в начале латинской мессы. Затем (в XXX песни) звучит Sanctus («Свят, Свят, Свят Господь Саваоф»), правда, Данте цитирует не начало, а только последний стих этого песнопения: Benedictus, qui venis («Благословен грядый»), а выше, в XVI песни, уже был упомянут Agnus Dei («Агнец Божий») – гимн, который поется в заключительной части мессы перед причащением.
Таким образом, в «Чистилище» у Данте звучат практически все основные тексты, поющиеся во время совершения таинства Евхаристии, в том числе и Salve, Regina («Радуйся, Царица»); этот гимн нередко поется сразу после окончания мессы. Звучит здесь и вечерняя песнь Te lucis ante terminum («Перед закатом солнечным»), напоминающая «Свете тихий», и фрагмент литании (XIII песнь), и – причем три раза в разных местах – 50-й псалом. «Создается полное впечатление, – говорит по этому поводу Франческо де Санктис, – что находишься в церкви и слушаешь пение прихожан».
Все тридцать три песни «Чистилища» пронизывает как внутренний стержень один евангельский текст, всегда цитирующийся поэтом на латыни, то есть в том варианте, что звучал в храмах Флоренции и Вероны во время богослужения. Это начало Нагорной проповеди, заповеди блаженства: Beati pauperes spiritu (XII, 109), Beati misericordes (XV, 38), Beati pacifici (XVII, 68), qui lugent (XIX, 50), sitiunt (XXII, 6), Beati mundo corde (XXVII, 8) – «Блаженны нищие духом… блаженны милостивые… блаженны миротворцы… плачущие… жаждущие… блаженны чистые сердцем.»
Почти все девять стихов, с которых начинается Нагорная проповедь, так или иначе процитированы или упомянуты в «Чистилище» Данте. Этот текст, который на Руси поется каждый день в начале литургии, на Западе включается в богослужение не часто, поэтому его присутствие в «Божественной комедии» в качестве литургического песнопения кажется неожиданным – скорее всего, здесь проявляется влияние на Данте святого Франциска, который в своих «Увещательных словах» (Admonitiones) неоднократно обращается к «Блаженствам».
В начале XI песни звучит молитва «Отче наш». Это единственный случай, когда литургический текст приводится у Данте не на латыни. Близкий к латинскому, но итальянский вариант молитвы O Padre nostro – это не просто перевод, а, скорее, молитвенное размышление над латинским текстом, которое здесь дополняется цитатами из Апостольских Посланий и книг Ветхого Завета и таким образом словно раскрывается навстречу Богу наподобие цветка.
Есть все основания предполагать, что Данте прямо подражает святому Франциску, среди сочинений которого есть молитвенное толкование «Отче наш» – тонкий поэтический текст, полностью обращенный к Богу. Как у Франциска, так и у Данте это не перевод и не толкование, а молитвенное восхождение к Творцу.
В «Чистилище» постоянно говорится о молитвах за усопших: король Манфред просит Данте, когда тот вернется на землю, пойти к его дочери и рассказать правду об отце, чтобы она о нем молилась; просят молиться о них и другие, и не только просят, но и рассказывают о том, что молитвы живых уже помогли им. В XIII песни одна из теней восклицает: «Мой долг ужасный еще на мне бы тяготел вполне, когда б не вышло так, что сердцем ясный Пьер Петтинайо мне помог, творя, по доброте, молитвы о несчастной». (Интересно, что латынь, которой так насыщено «Чистилище», в «Рае» у Данте больше вообще не звучит.)
Но в «Чистилище» слова всё еще нужны. Необходима здесь и живопись. Глазам поэта предстают фрески, на которых изображаются Благовещение (X песнь), Рождество Христово (XX песнь), Иоанн Креститель, насыщающийся в пустыне акридами и медом, Христос на дороге в Эммаус, мученичество святого Стефана и другие сюжеты. Оказывается, что Данте прокладывает новые дороги не только для поэтов, но и для художников и музыкантов, а также для свободного от схоластического наследия богословствования – так, в XVII песни ставится вопрос о том, в чем следует искать источник воображения художника.
Как во фресках, которые видит в своем воображении поэт, так и в его размышлениях в «Чистилище» грусти и тоске всегда сопутствует радость, а в воздухе витает какая-то светлая печаль. Это «мир сердечной теплоты, проникнутый печалью», как говорит де Санктис.
