страшней недуга.
Он рассказал мне про твое неверье,
Про вероломство, алчность, лицемерье».
От этих слов взъярился раб мгновенно,
От гнева на губах вскипела пена.
Он закричал: «Тот раб — презренный пес,
Что с голодухи жрать готов навоз.
Честь, дружба, долг ничто ему не свято!»
Так, распаляясь, раб честил собрата.
Опровергал он бранью клевету.
Хозяин палец приложил ко рту
И молвил: «Из твоих я понял слов:
Не твой собрат ничтожен — ты таков!
Хоть чист твой рот и твой приятен вид,
Но все ж отсядь, душа твоя смердит».
Недаром говорят: «Лишь тот велик,
Кто может свой обуздывать язык!»
Известно нам, когда темна душа,
То красота не стоит и гроша.
Иной хоть некрасив, но все ж приятен
Тем, что душою чист, хоть и не статен.
Пусть чаша хороша, но ведь важней
Не красота ее, а то, что в ней.
На красоту приятно нам взглянуть,
Но все ж не красота важна, а суть.
Что красота? Она, увы, мгновение.
Лишь наша сущность вечна и нетленна.
Немало раковин на дне морском,
Но лишь в немногих жемчуг мы найдем.
Ракушки схожи все, но неспроста
В той — жемчуг, в этой — только пустота.
Мы люди — раковины, и отнюдь
Не всех сходна с жемчужинами суть.
И облик наш подчас не так уж важен:
Кирпич крупнее, чем алмаз, и глаже.
Быть может, в сто, быть может, в двести раз
Твоя рука твоих сильнее глаз,
Но ты рукою схватишь то, что рядом,
Меж тем как целый мир охватишь взглядом.
И мыслью, что рождается в сердцах,
Повергнуть можно сто миров во прах.
Рассказ о том, как человек, мучимый жаждой, босал с высокой стены кирпичи в текущий поток
Почти на самом берегу потока
Стена стояла, вознесясь высоко.
Почтенный муж на той стене однажды
В тоске сидел и пропадал от жажды.
Глядел он вожделенно на поток.
Но со стены достать его не мог.
Нечаянно он бросил вниз кирпич,
В ответ поток издал призывный клич.
И показалось: всплеск глухой и краткий
Похожим был на голос друга сладкий.
Чтобы услышать этот звук опять,
Стал в воду камни жаждущий бросать.
Ему казалось, спрашивал поток:
«Какой тебе в твоем деянье прок?»
«В моем поступке,— думал муж усталый,—
Две несомненных выгоды, пожалуй.
И первая их этих выгод двух,
Что плеск желанный мне ласкает слух.
Тот звук подобен зову Эсрафила
Для душ усопших, чей удел — могила.
Мне шум напоминает дальний гром
В тот день, когда иссохло все кругом.
Тот звук желанен, как грошей бренчанье
Для бедняков, что просят подаянье.
На звон ключей похож он, как ни странно,
Сулящий волю узникам зиндана.
Когда я со стены кирпич бросаю,
Корысть мне в этом деле и другая:
Становится стена намного ниже,
А значит, я к воде желанной ближе!»
Плоть есть стена, ты плоть смири однажды,
Когда и вправду жаждешь ты и страждешь.
Чем мы надменней, шея чем длинней,
Тем нам свою главу склонять трудней,
Мы каменные стены разрушаем,
Когда, молясь, колена преклоняем.
Мы рушим все преграды меж собой
К благодатною живой водой.
И чем стена соблазнов наших ниже,
Тем мы к прозрачному потоку ближе.
Рассказ о том, как сокол попал в развалины и оказался пленником сов
Однажды сокол очутился вдруг
Там, где одни развалины вокруг.
Быть может, пыль беднягу ослепила
И с правильной его дороги сбила.
Но совы окружили пришлеца
Со злобой, коей не было конца.
Одолевало этих птиц волненье:
«Не наше ль хочет он занять владенье?»
Сказал ученый сокол: «Путь мой дален,
И ваших мне не надобно развалин,
Я не останусь в этой стороне,
А полечу туда, где место мне.
Не бойтесь, совы, я не здешний житель,
Мне эта ваша не нужна обитель,
И место мне отсюда вдалеке —
Во свите шаха, на его руке!»
Одна сова сказали: «Может быть,
Он строит козни, чтоб нас разорить,
И нас своим смущает словом странным.
Чтобы изгнать из наших гнезд обманом.
Достоинств нету в этом простаке,
Чтоб он на шахской сиживал руке.
Взгляните: есть ли шахская порода
В обличье мрачном этого урода?
Болтает он о шахе и о свите,
Какая им корысть в нем, объясните?
Иль мелет он все эти пустяки,
Чтоб тех. кто глуп, завлечь в свои силки?
Его повергнет наземь и сова,
До слабых крыл дотронувшись едва».
Промолвил сокол: «На охоте
