Слыша издалека о голоде в Поднебесной, государь был опечален мыслями о том, что собственные его добродетели неугодны Небу. «Если у меня нет добродетелей, — подумал он, — Небо должно винить в этом одного меня. Что за преступление совершила чернь, если она ввергнута в такие страдания?!» И его величество перестал вкушать свой утренний рис, повелев отдавать его людям, доведённым до крайности голоданием.
Но, считая, что и это ещё не может облегчить страдания народа, он призвал к себе главу Ведомства дознаний и повелел ему взять под наблюдение всех тогдашних богачей, которые скапливали рис, чтобы удвоить свои прибыли, распорядился соорудить временные постройки в районе Второй линии, Нидзё[53], где надсмотрщики сами давали бы разрешения, устанавливали цену и распоряжались продавать тот рис. Таким способом все торговцы получили прибыли, а всякий человек уподобился тому, кто имеет девятилетние запасы.
Когда случилось, что люди подавали жалобы, император, полагая, что положение народа неведомо знати, сам изволил выходить в Архивное ведомство, тут же выслушивать и выяснять жалобы и устанавливал правоту или неправоту, так что быстро прекратились тяжбы Юй и Жуй[54], розги сгнили, а в барабан увещевания ударять стало некому[55].
Поистине, это правление принесло порядок государству и успокоение народу; если же смотреть на него с точки зрения мудрости государя, её можно назвать талантом умения прославиться в поколениях, следуя за мудрецами. Одно лишь наводит грусть: высочайшая воля его немного напоминала то, как циньский Хуань осуществлял управление[56] и как чуский человек потерял лук[57]. Это означает, что, хоть и объединил он вначале Вселенную, но просвещённое его правление не продолжалось и трёх лет.
3
ОБ ИЗБРАНИИ ИМПЕРАТРИЦЫ. А ТАКЖЕ О ПРИДВОРНОЙ ДАМЕ, ГОСПОЖЕ САММИ
На третий день восьмой луны второго года правления под девизом Бумпо[58] дочь Первого министра князя Сайондзи Санэканэ[59] посвящена была в ранг императрицы и введена во дворец Кокидэн[60], дворец Щедрых наград. Тем самым уже пятое царствование женщины из этого дома назначались служить государю, из-за того, что ещё с годов правления под девизом Сёкю[61] все поколения владетелей провинции Сагами испытывали почтение к дому Сайондзи, — поэтому-то своим процветанием этот дом поражал слух и зрение Поднебесной. Не думал ли государь угодить желаниям Канто[62], особенно когда издавал высочайший указ об избрании императрицы?
Ей было дважды по восемь лет, когда она вошла в покои Яшмового дворца, чтобы прислуживать перед дверьми с золотыми петухами[63]. И весь её облик — украшение из молодых персиков, наводящих грусть о весне, плакучая ива под ветром, — был таким, что Мао Цянь и Си Ши стыдились бы за свои лица, а Цзян Шу и Цин Цинь закрыли бы свои зеркала[64]. Поэтому и государь в мыслях своих решил, наверное, что она равных себе не имеет.
Однако же тоньше лепестка государева милость: ей всю жизнь пришлось понапрасну ждать, чтобы её приблизили к яшмовому его лику. Укрывшись в глубине дворца, она вздыхала о том, что никак не меркнет весенний день, и погружалась в печаль оттого, что длинна осенняя ночь.
Когда никого не оставалось в расписанных золотом покоях, она думала о том, как справедливо писал Бо Лэ-тянь[65], что «тень от света единственного фонаря на стене, стук дождя в окно во тьме, пронизанной свистом ветра», когда исчезнет уже аромат в сосуде для возжигания благовоний, — всё это вызывает слёзы, и что
Человеком рождаясь, женщиной не родись.
Для неё от другого зависят всю жизнь
И страдания, и наслажденья…
В ту же пору увидел однажды государь дочь Кинкадо, среднего ранга военачальника Ано[66], ту женщину, что прозывалась придворного дамой, госпожой Самми, которая прислуживала августейшей из Внутренних покоев[67], — и выделил её из всех остальных. И тогда будто бы цвет лица потеряли те, что белились и румянились в Шести павильонах, ибо любовью, предназначенной трём тысячам красавиц, завладела она одна.
Никто, ни три госпожи, ни девять принцесс, ни двадцать семь наложниц, ни восемьдесят одна придворная дама[68], взятые вместе, ни красавицы из задних павильонов[69] и певицы из Музыкальной палаты, — не могли обратить к себе милость августейшего сердца Сына Неба.
И только одна, которая была само очарование и истинная женственность, не только часто творила добро, но умело и умно предугадывая волю императора, боролась со своими причудами, и потому, коли ехала она, — на весеннее ли гулянье под цветами сакуры или на осеннее празднество при полной луне, то была рядом с государевым паланкином, а когда совершался высочайший выезд, — место ей отводилось особо.
С тех пор перестал государь по утрам заниматься делами управления. Неожиданно вышел высочайший эдикт о наречении императрицы, и люди стали почитать её первой среди государевых жён. Все поражались, видя, как её род впервые преисполнился великолепия. Жители Поднебесной тех времён не ценили рождение сына и дорожили рождением дочери.
И повсюду, вплоть до постановлений личного государева совета и распоряжений по незначительным нарушениям, если только говорилось, что замолвила слово та, что наречена императрицей, — даже высшие сановники раздавали награды без заслуг, а судьи определяли, что причины для наказания нет, хоть она и была.
В «Гуань Цзюй»[70] поэт так воспевал добродетели государыни: «Развлекаясь, она не излишествует, печалясь, не сокрушается». Как бы там ни было, я полагаю, что от той поры и наступили раздоры из-за красавицы, которые вредят и замкам, и державам, — вот что достойно всяческого сожаления.
Поскольку и кроме государыни-первой супруги было у государя очень много жён, кои совершая превращение кузнечика[71], могли бы гордиться высочайшей милостью, — принцы изволили рождаться один за другим, и число их уже достигло шестнадцати.
Первым из них был принц Сонрё, появившийся из августейшего чрева Тамэко, что посмертно получила младший разряд третьего ранга и была дочерью его милости Тамэё, старшего советника Левой стороны. Воспитателем и наставником Сонрё стал князь Садафуса, Внутренний министр Ёсида. С достижением возраста стремления к наукам[72] ему было позволено совершенствоваться в шести видах поэтического искусства. Итак, утоляя жажду из чистых струй реки Томиноо, ступая по древним следам на горе Асака[73], своё сердце заставлял он сжиматься от свиста ветра и от любования луной.
Из того же августейшего чрева появился и второй принц. Ещё со времён детской причёски агэмаки принял он духовный сан в монастыре Удивительного Закона, Мёхоин, и там его наставляли в учении Шакьямуни. Но и он, в свободное от постижения трёх тайн йогов[74] время, изволил забавляться, испытывая судьбу на поприще стихосложения, а потому и в знании древности мог не стыдиться Высокого первонаставника[75], и по изяществу своих стихотворений превосходил Дзитин-касё[76].
Третий принц был из августейшего чрева госпожи третьего ранга, её милости Мимбу. Ещё с младенчества он показал себя мудрым и проницательным, поэтому именно на этом принце остановил государь свой выбор для передачи августейшего трона. Однако ещё со времён правления экс-императора Госага было установлено, что на царствование следует избирать попеременно государей из Дайкакудзи и Дзимёин[77], и поэтому на этот раз наследного принца следовало выдвигать со стороны августейших особ из Дзимёин.
Все дела в Поднебесной, большие и малые, вершились, обычно, по усмотрению Канто и не зависели от высочайшей воли, поэтому, совершив церемонию перемены детского платья[78], принц ушёл в монастырь Насимото и стал учеником принца Дзётина[79]. В мире не было другого человека, равного ему в мудрой способности слыша об одной вещи, усваивать десять, и потому ветер с Цзицин овевал его ароматом цветов внезапного озарения всеобъемлющей истиной, а струи Яшмового источника вливали в него лунный свет неделимости трёх истин[80].
По этой причине весь монастырь, сложив благоговейно ладони, радовался, и служители девяти храмов, склонив головы, уповали; «Лишь при этом настоятеле должны наступить времена, когда вновь разожгут готовый погаснуть светильник Закона и станут получать готовые прекратиться благодетельные веления Закона».
Из того же августейшего чрева появился и четвёртый принц. Он стал учеником и последователем принца Второго ранга из храма Священной защиты, Сёгоин, и тогда начал черпать воду Закона из струй Трёх колодцев[81] и ожидать рассвета Майтрейи, чтобы стать буддой[82]. И ещё: избирая принцев и монархов, заботясь о бамбуковом саде и перечном дворике[83], люди думали, что поистине наступила пора восстанавливать самодержавную власть и укреплять вечные основы благополучия трона.
