Нужно остерегаться тех, у кого природа осла, надо избегать их, ибо от общения с ними нет никакой пользы, никто не обретает покоя от дружбы с ними, а последствия такой дружбы пагубны. История об исфаханском царевиче служит подтверждением этому.
– А что это за история? – спросила Мах-Шакар.
– В книгах чудесных происшествий говорится, – начал попугай, – что однажды скончался эмир Исфахана и наследником остался ребенок. Собралось восемьдесят прозорливых мудрецов, чтобы определить, будет ли он великодушным и благородным или же подлым и злосчастным, чтобы установить, каким он будет, когда ступит ногой на престол совершеннолетия, каковы его намерения насчет покровительства подданным и будет ли он доброжелателен, чтобы только после этого присягнуть ему на царствование, чтобы в младенческие годы усадить его на трон отца и престол державы, возложить на его голову царский венец, облачить его грудь в мантию правителя, дабы он уже с детских лет хорошо относился к приближенным и слугам отца и простирал над ними сень благожелательства, дарил им убежище милосердия.
Мудрецы вынесли решение, чтобы возле колыбели царского сына и люлек нескольких других детей начали играть на флейте, чанге, барбате, рубабе,[206] бубне, аргануне, кеманче,[207] комузе,[208] китайских цимбалах, гуслях, трубе, иракской флейте, обычной флейте и прочих музыкальных инструментах, чтобы сорок певиц, с покрытыми лицами, приятными голосами и пленительными мелодиями, от зависти к которым бледнела бы небесная музыкантша Зухра, запели бы царственные мелодии в ладу хусравани.[209]
Весь город от песен полон музыки,
Шелк струн превратился в силок для птиц небесных.
Так пленителен звук чанга, чарующего небо,
Что смолк даже чанг Зухры.
При звуках напевов и песен планеты на небе пустились в пляс, словно суфии; неподвижные светила, словно свеча, замерли от восторга; блистающая луна на первом небе озаряла собой собрание.[210] Утарид.[211] -письмоводитель на втором небе начал песню словами: «готовы…»[212] Музыкантша Зухра в третьей небесной сфере одобрила подобное поведение служителей наслаждений. Блистающее солнце с четвертой небесной сферы разгорячилось. Грозный Бахрам[213] на пятой крыше насторожился, наблюдая. Прозорливый Бурджис в шестом доме неба стал весело прислуживать на пиру, гордясь этим. Жестокосердый Кейван из седьмого небесного караван-сарая смирился, покатившись во прах унижения. Созвездие Рыбы выстроилось в ряд, птицы удалились на покой… Тут и устроили шумный пир, заиграли и запели, надеясь, что коли есть в ребенке светлые задатки благородства, то они, услышав музыку, придут в движение.
В колыбели он говорит о своем счастье,
Приметы благородства – это убедительный довод.
Ведь сказано: «Ночь предопределения видна уже с самого вечера».[214] Первым ребенком, который пошевелился и запел, словно певчая пташка, пленительную мелодию, был счастливый царевич. Вместе с ним пришли в движение и несколько других детей. Остальные же ничего не ведали о музыке, мелодии не возымели на них никакого действия или, напротив, были им в тягость, так что они стали плакать и капризничать.
Счастливчик тот, кто счастлив уже в утробе матери,
Несчастливый же несчастлив и в материнском чреве.
Таким образом, ученые мужи, руководствуясь разумом, рассудком, проницательностью и прозорливостью, сочли шахзаде обладателем большого ума, выказали приметы служения и покорности, подобно рабам и слугам, не пренебрегли искренностью и преданностью, правдивостью и верностью, почтением к власти государя.
И вот, наконец, шахзаде достиг совершеннолетия и стал различать день от ночи и белое от черного, оправдались надежды мудрецов на его способности управлять страной и руководить государственными делами, творить правосудие и быть справедливым, проявлять милосердие и сострадание. Он совершил намного больше того, на что они надеялись, так что его правление стало примером для подражания другим властителям. И воины, и чиновники, и жители страны, и чужестранцы стали слагать легенды о благополучии и процветании, о покое и мире, стали писать об этом исторические сочинения.
Он так украсил мир справедливостью и знаниями,
Что города пребывали в спокойствии, а страна процветала.
Обитатели земли благодаря его милостям
Ведают только радость и веселье.
Никто не ведал рыданий и слез,
Кроме глаз кувшина и струн чанга.
Каждый из тех нескольких мальчиков с уравновешенным нравом стал в ряд счастливых и добронравных людей, достиг высокого сана и положения, стал образцом мудрости и познаний, прозорливости и проницательности.
Те же дети, которые не тревожились об этом мире и не откликались на музыку, так и остались на прежнем месте, словно верблюд, вращающий мельничный жернов, подобно животным, довольствуясь едой и питьем, с каждым днем становясь все глупее и ограниченнее.
На этом попугай закончил повествование, а Мах-Шакар сказала:
– Я выслушала все, что ты говорил, вдела в уши жемчужины, которые ты просверлил, я начертала твои речи на скрижали сердца и запечатлела на страницах души. Но ведь и мне следует обрести познания, сокрытые за этой завесой, и опыт в этой области, ибо, если возлюбленный опередит меня и, до того как я задам ему вопрос, сам станет спрашивать, я не сумею дать ему ответ. Научи меня чуточку твоему приятному поведению и сладостным речам, сделай меня мастером, как ты сам. Потом уж я отправлюсь к нему и сделаю все по твоему совету.
– Прекрасно говоришь, – отвечал попугай, – и я подумал: «Воистину, ты говоришь моими речами».
Не успел попугай разъяснить ей подробно каждую тонкость и поведать, что он видывал за завесой тайн, как птицы утра взлетели ввысь, соловьи зари заиграли на флейте, свет надежды забрезжил на горизонте чаяний, а солнце запретов для Мах-Шакар показалось из-за занавеса востока.
ПОВЕСТЬ о том, как попугай разъяснял основы науки о музыке, об особенностях флейты и струн
На тринадцатую ночь, когда золотой Симург солнца скрылся за горой Каф,[215] а вещий серебряный Хумай луны вылетел из гнезда на востоке и стал парить на бирюзовом куполе неба, Мах-Шакар, подобная павлину и ручной куропатке, пришла к попугаю-соловью и сказала:
– Ты вчера ночью явил глубокие познания в науке о музыке и проникновение в тонкости ее и пообещал научить меня всему этому. Вот я и пришла, чтобы ты разъяснил мне все в подробностях, чтобы ты ступил на широкую и просторную стезю и научил меня, о чем расспросить возлюбленного, когда я приду к нему, каким способом и каким образом испытать его, дабы отличить добрую жилу от дурной, разглядеть показную красоту и внутреннюю скверну.
Попугай, удостоверившись, что она не слишком спешит на свидание, обрадовался и возликовал. Сначала он выразил внимание и покорность, а потом сказал:
– Да будет известно моей госпоже, что наука о музыке достойна изучения, но записать и прочитать ее нельзя.[216] Ее невозможно изложить для чтения, и никто не сможет углубить постижение ее, хотя по глубине она – словно океан. Иначе говоря, она подобна колодцу, который, чем глубже выкопаешь, тем более дарит покой и прохладу, и этому нет предела. Как же мне, столь ничтожной птице, возможно овладеть ею? Как могу я вместить такое знание? Но, тем не менее, то полезное, чему я научился у больших птиц, я расскажу тебе.
– Откуда же у птиц познания в этой науке? – спросила Мах-Шакар. – Кто открыл ее законы и как их открыли?
– Рассказывают, – отвечал попугай, – что начатки этой науки существовали всегда, существовали они в рассеянном виде. Никто не хотел заниматься этим, не находилось мудреца, чтобы собрать отдельные зерна и побеги. И, наконец, случилось так что ученые мужи Фарса[217] взялись за дело и соединили все ветви этой науки. Отсюда и науку относят к Фарсу. Я, твой покорный слуга, допытывался, как это было, и мне рассказали следующее.
В краю Фарс собрались несколько мудрецов и решили оставить потомкам какую-либо книгу, памятник своей мудрости, дабы их не упрекнули, что они пожалели свои познания. Они хотели мудростью и разумом создать новое учение и заложить основы новой науки, совещались и обсуждали, как вдруг до них донесся скрип водяного колеса, который оказал сильное действие на слух их сердца. Скрип то становился громким, то тихим, а потом долгое время звучал однотонно. И они порешили так:
– Нет для нас ничего лучше, чем глубоко изучить природу звука и установить его правила. Тогда мы выведем законы, на основании которых звук возбуждает в сердцах волнение и надолго запоминается. Есть надежда, что осуществление этого намерения останется памятью о нас, и мы прославимся на весь свет.
И они стали совместно размышлять об этом явлении, погрузились в море познания, принялись искать истину. Основываясь на законах сочетания четырех стихий,[218] они установили четыре вида звуков. В силу того, что звуки невидимы глазом и неуловимы, их назвали парде – то есть лады.[219] А затем по числу дней недели установили семь ладов, и сделали это с большим совершенством. А затем они довели число ладов до двенадцати – в соответствии с количеством месяцев в году. После этого они подумали о странниках и путниках и дали некоторым из ладов имена по названиям городов, стран и деревень – например, Хиджаз, Ирак, Нахаванди, – с тем, чтобы путник, прибывая из одного города в другой, услышав название родного города или деревни, мог бы хоть немного порадоваться. После долгих опытов они назначили каждому инструменту определенное время для игры, чтобы он доставлял больше удовольствия. Например, по утрам на аргануне играли ладом рахави, а при восходе солнца на чанге – ладом хусейни. В ладу раст играли до завтрака, а в ладу бу-сулайк – во время завтрака. Мелодии нахаванд исполняли перед полуднем, напевы ушшак – в полдень. А к ладу ирак прибегали уже во время следующей молитвы, к ладу нова – во время вечерней молитвы, в то же время играли и в ладу сипахан, но на чанге. Спустя одну стражу исполняли лад хиджаз. В полночь поверяли тайну сердца в ладу зирафкан. А к концу ночи, перед самым утром на радостях обращались к ладу зир. Эти двенадцать ладов приняли за основные, а от каждого лада вывели побочные и назвали их абришум.[220]
