Экс-император был охвачен печалью, а потому захотел узнать о делах в столице и расспросить о милой старине. Но, как и следовало ожидать, он написал только такой ответ:
Из Асакура
Возвращают тебя
Без результата.
Я же плакать останусь
В краю рыбаков.
Рэнъё, приняв это стихотворение, убрал его на дно заплечной корзины и направился в столицу, плача и плача.
После этого случая жизнь Нового экс-императора в ссылке на острове стала слишком горестной, поэтому губернатор, во исполнение своих официальных обязанностей, велел оборудовать ему дворец в местности Цудзуминоока в окрестностях буддийского храма в Сидо[594] и перевёл его туда. Там от рассвета до темноты, хотя и благоволил государь в тоске выходить из своего дворца наружу, к нему не осмеливался приближаться никто, вплоть до бедных простолюдинов и простолюдинок.
При таких обстоятельствах, по крайней мере, своей компанией августейший считал ближних слуг, людей, пребывавших в полном согласии с ним во время его прогулок, которые экс-император совершал иногда, в то время, когда он развлекался поездками в разные места, любовался цветами по утрам, луной по ночам, китайскими стихами и японскими песнями, духовой и струнной музыкой, находил удовольствие в «танцах пяти» и в «свете изобилия»[595].
Хотя изгнанник и питал интерес к таким делам, он задумывался о своём теперешнем положении, и у него то по одному, то по другому поводу непрерывно бежали его августейшие слёзы. Ему ещё нужно было заботиться о своём непривычном жилище в провинции. Постепенно наступала осень, всё вокруг становилось печальнее и печальнее. Звон насекомых, которые вились над бамбуковой изгородью, становился слабее день ото дня. Наступило время, когда ветер шумел в соснах и по ночам пронизывал тело, отчего те немногие дамы, что состояли при августейшей особе, ничего другого не делали, а только подавленно лежали ничком и плакали. В некоторых случаях, поддавшись настроению, они с удовольствием вспоминали богатую развлечениями столицу. При этом всё вокруг темнело от дождя слёз, такого, что должны были намокнуть даже макушки деревьев.
Хорошенько надо всем подумав, Новый экс-император решил: «Я был возведён в достоинство Сына Неба как потомок внуков Неба. Удостоенный высокочтимым тронным именем[596], долго держал в своих руках обитель монарха. Несмотря на то, что говорят, будто я не занимался государственными делами, покуда престолом владел покойный экс-император, мне даже и о том времени есть что вспомнить. Это, главным образом, весною — весенние развлечения, осенью — осенние удовольствия.
Я провёл 38 вёсен и осеней, либо гуляя с цветами в Золотой долине[597], или любуясь луной у Южной башни. Минувшее представляется мне не более, как вчерашним сном. В такие размышления погружаюсь я, сосланный в воздаяние за какие-то грехи на дальний остров.
У меня не было причины прикреплять письма к крыльям диких гусей[598] и излагать в этих письмах свои думы, потому что нет здесь границы между севером и югом, я не делаю различия между тёмным и светлым началами, поэтому-то и трудно себе представить, что наступило время, когда единственным выходом становится ожидание, пока у вороны побелеет голова, а у лошади вырастут рога[599]. Я не перестаю думать о родимой земле и готов стать демоном тоски по родине.
В эпоху правления императора Сага[600] разрушили порядки, существовавшие в предыдущее правление императора Хэйдзэй[601] Когда же император Сага принял постриг, до дальней ссылки[602] дело не дошло. В самом деле, когда я сам восходил на престол после тогдашнего государя, я очень жалел об этом. Забыв о том, кто меня вскормил, о былых его благодеяниях, совершать тяжкие прегрешения очень горько!» — так думал августейший.
В нынешней жизни он совершил ошибку. Потом, считая, что это нужно для абсолютного просветления в жизни грядущей, он пустил кровь из кончика своего пальца и в течение трёх лет собственной кистью переписывал важнейшие пять сутр Трипитаки[603]. Когда на этом дальнем острове ему становилось особенно горько, августейший думал, что его должны будут поместить в окрестности храма Хатимана к экс-императору Тоба, и сообщил об этом в Омуро[604]. В его письме говорилось:
«Меня отлучили от моего старого дворца, теперь я предаюсь размышлениям, находясь на дорогах иной провинции. Раньше, благодаря обладателям ворот из софоры и гробниц предков[605], яшмовое тело[606] стремилось к пиршествам и отдыху, ныне же я уехал из своего дворца туда, где о любимую землю разбиваются волны, в места к югу от реки[607] Здесь буря срывает макушки с сосен, черепичные кровли смотрят на предрассветный месяц, дождик капает на листья павлонии, а бывший император пребывает в печали под вечерней росой. Редко-редко в провинции странствий[608] сопутствует ему солнце и утихает невыплаканная скорбь.
Чтобы вернуться в старую столицу, белояшмовый мудрец[609] должен ещё раз устраивать заговор. Вспоминается, как в столице слагали стихи о ночных тенях над облаками. Солнце восходит в "драконовом углу"[610], гости облаков быстро забывают о наслаждениях, дымные народные жилища, крытые чернобыльником, погружены в печаль, и переживают упадок. Здесь быстро постигаешь истину.
Следы куликов
На берегу залива
К столице ведут и назад.
А сами они
Кричат и кричат
В Мацуяма».
Когда монашествующий принц из Омуро изволил просмотреть это письмо, у него заструились слёзы. Господин канцлер по-разному высказывался через посредников, однако, когда младший советник, Вступивший на Путь Синсэй произнёс:
— Государь изволит пребывать в ссылке. Хотя в столицу возвратились только следы его руки, мне это кажется недобрым знаком. Меня беспокоит, какие желания кроме этих у него есть, — правящий император действительно задумался о том, что, пока не будет его позволения, сил вернуться у изгнанника недостанет. Услышав об этом, Новый экс- император молвил так:
— Сожаления достойно. Это относится не только к нашей стране, Японии. В разных странах, вплоть до Индии, Китая, Чёртовых морей[611], Корё[612], государства киданей[613], люди воевали за посты, соперничали за власть в государстве. Старшие братья сражались с младшими, много раз поднимали друг против друга войска дяди и племянники. Здесь есть чему поучиться и в древности и теперь, но времена сменялись и уходили, покаявшиеся в грехах получали прощение, а милость монархов безгранична. Как бы там ни было, в самом деле, вступив на Путь и став монахом, во имя просветления читать сутры позволено всем; не надо скупиться даже на переписывание всей Трипитаки, где содержатся записи во благо будущей жизни. Не бывает таких врагов, которые оставались бы и в будущей жизни. В противном случае жизнь наша бесполезна.
После этих слов Синсэй не стал сбривать волосы на голове августейшего и обрезать ему ногти, стыдясь того, что при жизни августейший обликом своим подобен тэнгу.
Когда об этом услышали в столице, правящий император благоволил послать к нему судью из Левой дворцовой охраны Хэй Ясуёри, велев ему поехать и посмотреть на облик Нового экс-императора.
Ясуёри переправился на остров и, когда сообщил, что прибыл туда как посланец императора, ему было сказано:
— Подойди сюда поближе!
Ясуёри отодвинул лёгкую ширму и увидел, что волосы и ногти у Нового экс-императора были длинными, что тот был в рясе цвета закопчённого персимона, с ввалившимися глазами на жёлтом лице, исхудавший и ослабевший. Смиренным голосом он произнёс:
— Я не собираюсь упрекать правящего императора, подчиняюсь осудившему меня закону. Однако же, хотя сейчас я настойчиво говорю о том, что должен быть помилован, пока что нет мне никакого прощения, и желания мои невыполнимы. Поэтому я неожиданно принял намерение заняться самоусовершенствованием.
Так высказался Новый экс-император, и вид его, обросшего волосами, был весьма необычен. Ни слова не говоря, Ясуёри спешно оставил его.
Таким образом, поскольку Новый экс-император занялся переписыванием сутр, он велел положить их перед собою и произнёс обет-клятву:
— Я совершил тяжкий грех, и раскаяние моё велико. Незамедлительно, с помощью этой чудодейственной силы, стану совершать я громадные деяния, которыми хочу тот грех загладить и тем отведу от себя три дурных Пути[614], с помощью этой силы я стану Великим демоном Японии, монарха сделаю народом, а народ сделаю монархом! — и с этими словами он откусил себе кончик языка, а побежавшей из раны кровью на внутренней стороне Трипитаки записал эту свою клятву и тем самым закрепил её принятие.
Прошло девять лет. В двадцать шестой день 8-й луны 2-го года правления под девизом Текан[615] он изволил сокрыться окончательно[616] в возрасте 46 лет. Немного погодя его переправили в местность Сираминэ. Может быть, потому, что неприязнь была очень сильна, существовал страх того, что дым, поднимавшийся от костра кремации, потянется в сторону столицы[617]. Место погребения было вскоре устроено на той же вершине Сираминэ. Поскольку государь этот скончался в данной провинции, его стали называть Сануки-ин, экс-император из Сануки; когда же в годы правления под девизом Дзисё[618] его мстительный дух был укрощён, и покойному присваивали посмертное имя, его назвали экс-императором Сютоку-ин.
