И ушел Абу Зейд, кивнув на прощанье мне, и оставил сердце мое в огне.
Перевод А. Долининой
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— Однажды в Мераге[47] в диван[48] к писцам я зашел, где собранье любителей слова нашел. Знатоки красноречья сидели кружком и увлеченно вели речь о том, что писатели нынче писать не умеют, ничего в острословье не разумеют, что бразды красноречья еле держат в руках, по бездорожью блуждают впотьмах, а если стремятся прямую дорогу найти, то лишь топчут древних поэтов пути.
В споре воспламенились противники; в корзину беседы без разбору летели финики — не только спелые, полновесные, но и незрелые — мусор словесный.
А в углу, среди слуг, старик сидел и на собранье с прищуром глядел. И было видно по блеску глаз, что старец встанет — вот-вот, сейчас! — да и сразится со всеми зараз. Но долго он в напряженном молчанье перебирал свои стрелы в колчане, до поры затаился, но был начеку — словно лев, что готовится к прыжку. Когда же утих бурный вихрь словопрений, когда погасло пламя суждений и осуждений и кипучий поток речей прекратился, поднялся старик и к собранию обратился:
— Слов удивительных наговорить вы сумели, но как далеко отошли от цели! Прославляете вы истлевшие кости, а против живых исполнены злости, ушедшими вы полны восхищенья, а тех, кто с вами, поите ядом презренья. Вы разбираете старых и новых поэтов, словно золотые и медные монеты. Иль вы не видите, что в наше время не скудеет поэтов славное племя? Дороги нехоженые они находят, их стихи творенья дедов и отцов превосходят плавной поступью, мерностью, ласкающей ухо напевностью, красотою сравнения, ясностью выражения; безупречны у них восхваления и назидания, золотом редких слов разукрашенные послания. А у древних не только мысли расхожие, но и сравнения на загадки похожие. Люди же их слова лишь оттого повторяют, что старину почитают. Меж тем я знаю живущего, золотые узоры плетущего. Ткань речей его красотой восхищает, умы смущает. Любой из вас придет от него в удивление и раскроет рот в изумлении.
Тут к старику обратился старший писец, среди собравшихся первый мудрец:
— Где же он, кто древних готов посрамить и нас красноречием поразить?
Старик ответил:
— Он стоит пред тобой и готов сейчас же ринуться в бой. Попробуй-ка, испытай меня. Укроти благородного коня!
Тогда возразил чужеземцу дивана глава:
— От хвастливых речей болит голова, У нас воробьев за орлов не считают, а блестящие камни за золото не принимают. Кто против нас осмелится выйти в сраженье, тому глаза засыплет пыль униженья. Услышав полезное назидание, ты, быть может, откажешься от испытания?
Старик отозвался:
— Каждый знает, как далеко стрела его летает. Ты скоро увидишь: ночь твоего сомнения разгонит заря моего вдохновения!
Решили собравшиеся старца проверить, глубину его колодца измерить. И сказал один из сидевших в собрании:
— Я придумаю для него испытание такое, что он не будет знать, что ему делать и что сказать. Готов я взять на себя это дело.
Согласилось собрание, спорить не захотело. Тогда он сказал:
— О почтеннейший, знай, что приехал я в этот край и дружбу с эмиром стал водить, чтобы семью свою прокормить. Когда-то, бывало, доходов моих и дома на жизнь хватало. Но год от года семья разрасталась, запасов совсем у меня не осталось, и, чтобы ноша моя не так тяготила плечи, я стал зарабатывать своим красноречием. И вот после долгих блужданий по миру пришел я к здешнему эмиру. У него на службе нажил состояние, но, увы, гнетет меня даль расстояния от родной стороны, от милых детей. Уж давно от них я не имею вестей. Начал я эмира просить на верблюде удачи домой меня отпустить. Но после удачи постигла меня неудача — эмир велел мне перед отъездом решить задачу: дабы согласье его снискать, прошенье я должен написать, в котором слова бы так размещались, чтоб согласные с гласными в их начале перемежались, а вступленье к прошению казалось бы голым: содержало бы лишь имена[49] и глаголы, чтобы строго они чередовались, а глаголы бы меж собой рифмовались. Понадеялся я на свое умение и призвал к себе вдохновение. Но жду я его уже целый год, а оно никак ко мне не идет. Целый год я пришпоривал его, побуждая, а оно лишь зевает, в дремоту впадая. За подмогой к писателям я обращался, но такое прошение составить никто не брался. Так если слова твои правдивы, ты мне помоги — сочини столь дивное диво!
Ответил старик:
— Зачем о дожде набухшую тучу просить? Зачем скакуна быстроногого торопить? Ты стрелку искусному лук вручаешь, моряку умелому корабль доверяешь.
Потом помолчал, мысли свои собрал и так продолжал:
— Проситель, поди приготовь чернила, садись и пиши, дабы сказанное не уплыло:
«Благородство украшает, низость очерняет. Прекрасный одаряет, порочный отнимает, степенный угощает, коварный устрашает, щедрый утоляет, крикливый утомляет. Посул иссушает, подарок избавляет, хвала очищает, молитва охраняет, свобода оберегает, сокрытье унижает, небреженье уклоняет, принужденье утесняет. Скупой оставляет, благочестивый оделяет. Клятва утруждает, правда услаждает.
Луна эмира свет излучает, поток его щедрости обогащает. Мудрость эмира беду отдаляет, меч его неправедных истребляет. Помощник эмира плодами одаряется, славящий его милостью удовлетворяется. Твое изволение раба от забот избавляет, ливнем обильным несчастного орошает. Добродетель эмира рекой изливается, несовершенство его рукой устраняется. Но я, заклиная эмира, тени уподобился, благодеянья, однако, не удостоился. Тебя я то улещал, то увещал, тебе угождал, желания упреждал.
Детей я своих обездолил, терпеть унижения приневолил. Омрачают житье их слезы обильные, враги обижают сильные, и терзают их мученья ужасные, горюют они, несчастные. Отягченные бедностью, они голодают и безропотно оскорбления принимают. Оставил покой их давным-давно, одно лишь унынье теперь им дано. О них я печалюсь, о них я вздыхаю, едва подумаю — ум теряю!
О, милость эмира пусть их посетит, упованья печалящихся оживит! Повелитель, им тягости облегчить помоги, исполни просьбу испытанного слуги: отдай приказ его домой отпустить — вечно он будет о тебе Аллаха молить!»
Когда кончил старик прошение диктовать, искусство свое сумев показать, все его восхваляли щедрой хвалой, одаривали наперебой и стали расспрашивать, какого он рода и где обитель его народа. Старик ответил:
Чистокровный араб я из рода Гассана,
Были предки мои все высокого сана.
И очаг мой, как солнце, когда-то горел,
Маяком он светил, души путников грел.
Я в Серудже провел свои светлые годы —
В наслажденьях купался, не знал непогоды,
Яркий юности плащ горделиво носил,
У Аллаха взамен ничего не просил.
Словно райские кущи, в Серудже сады,
Я блаженствовал в них и не знал суеты,
Не боялся превратностей грозного рока
И не знал, что судьба отомстит мне жестоко.
Но, увы, если б нас убивали несчастья,
Я давно бы погиб без людского участья.
Как хочу я ушедшие годы вернуть!
Не колеблясь я выбрал бы правильный путь.
Не пристало мне жить, как скотине в хлеву, —
Узы жизни я лучше уж сразу порву.
Над поверженным львом воет стадо гиен,
Жаждет крови напиться из царственных вен.
О моя злополучная чаша удачи,
Ты обходишь меня — я стенаю и плачу.
Если снова бы счастье вернулось ко мне,
Я бы славил Аллаха вдвойне и втройне!
Молва о поэте быстро росла и до ушей эмира дошла. Старика эмир к себе зовет и жемчугами ему наполняет рот, предлагает один из диванов себе под начало взять — украшением свиты эмировой стать. Дарами эмира старик доволен остался, но пойти на службу к нему отказался.
Продолжал аль-Харис ибн Хаммам:
— Породу дерева я разглядел еще до того, как плод созрел, воссияние луны предсказал, прежде чем старец слово сказал. Но взглядом успел он предостеречь, чтобы я в ножнах оставил свой меч: ведь было бы, право, неблагородно о нашем знакомстве кричать всенародно. Когда Абу Зейд удалился с полной сумой, довольный победой такой, вышел я его проводить, чтоб минуты общения с ним продлить, и стал Абу Зейда укорять за то, что диваном отказался он управлять. Старик улыбкой пресек увещанья и сказал такие слова на прощанье:
Бездомным и нищим скитаться по миру
Приятнее мне, чем служенье эмиру.
Пусть должность предложат мне людям на зависть —
Не горек ли плод, коль червивая завязь?
В руках у эмира и сила и власть —
Опасно в немилость к эмиру попасть.
Коль дело внушает тебе подозренье —
Обманет оно, как в пустыне виденье.
Как часто во сне мы блаженны бываем,
Проснемся — и в ужасе сны забываем.
Перевод В. Борисова
