глаз. Школьники закрыли лица.
10
Когда я вышла из комнаты отдыха и направилась в столовую, ко мне подошел Ольха и спросил, что я думаю о его проекте: стоит ли ему выдерживать стилистику 1930-х или сосредоточиться на сравнении комнат Дев и Весов в общежитии. А еще у него было третье предложение — о том, как черным ученикам приходилось ожидать ежемесячного рейса «Фургона дракона» до Манчестера, чтобы подстричься. (В мое время не было даже таких рейсов; ребята сидели в общаге с ножницами или в комнатах отдыха с бутылочками релаксанта, запах которого побудил меня как-то раз задать бестактный и, вероятно, обидный вопрос: кто использовал нэр [19].) Ольха поражал меня своей юношеской креативностью, но, к сожалению, ему кто-то внушил, что всегда есть правильный ответ.
— Все дело в приверженности своей идее, — сказала я. Из-за дверей столовой мне махала Фрэн. — И в том, чтобы раскрыть ее как можно лучше. — Ольха кивнул. У него была привычка смотреть поверх и мимо тебя, перебегая взглядом туда-сюда, словно он решал уравнения у тебя над головой. — Просто… все дело в уверенности. Если это поможет, представляй, что я оцениваю не сам подкаст, а твою уверенность.
Я вяло указала ему на грудь, подразумевая Боуи, который был скрыт под серой паркой.
Ольха сказал:
— Уверенность, — и рассмеялся, присвистнув. — В смысле. Я в этом не силен.
Мне он казался поразительно уверенным в себе, ведь он все время говорил без умолку, и другие ребята, кажется, любили его, но, вероятно, ни один одиннадцатиклассник никогда не чувствует себя уверенно на своих шатких оленьих ножках. А из моих одноклассников? Может, Дориан Каллер, творивший собственную искаженную реальность, заявляя, что я преследовала его, или что Талия была его тайной невестой, или что бедняга Блейк Оксфорд просился быть его петухом. И еще Майк Стайлз, наш король Артур, носивший свою харизму как сшитый на заказ костюм.
Ольха, должно быть, решил по моему отсутствующему взгляду, что разговор окончен. Он рассыпался в благодарностях и неуклюже вышел за дверь.
Фрэн провела меня мимо почтовых ящиков в столовую, как делала в прошлом тысячи раз — у меня словно спала с глаз пелена, и я снова оказалась в хорошо знакомом помещении с неизменным сводчатым потолком, где все так же пахло беконом, кофе и дезинфицирующим средством. Мы прошли через очередь к стойке с салатами и сели за стол, присоединившись к Энн с мальчиками и группе молодых преподавателей под веером из международных флагов. Но, черт возьми, пока Энн знакомила меня со всеми, у меня из головы не шел Дориан Каллер, и я закипала оттого, что ему все сходило с рук. Закипала от осознания того, что принимала это как должное, и только теперь могла оценить всю степень уродства его поведения.
В столовой Грэнби упразднили из экологических соображений подносы, и это добавило обстановке чинности. Вероятно, теперь у школьников было меньше возможностей грохнуть всю свою еду, привлекая всеобщее внимание.
Что, если бы в следующем году Дориан Каллер подал заявление на должность преподавателя? Должна ли я была бы что-то предпринять? Следовало бы мне, ради собственной совести, что-то сказать, даже если бы никто не стал меня слушать?
Я была рада, когда к нам присоединился мистер Левин. Он все еще преподавал геометрию (все такой же педант, джентльмен и добряк), а его сын Тайлер, пешком ходивший под стол, когда я получила аттестат, был теперь аспирантом по энтомологии в Корнелле.
Я поддерживала разговор с мистером Левиным, но хочу вам сказать: Дориан проделывал это прямо в классе, господи боже. Однажды, вскоре после того как он начал прикалываться надо мной, я пришла на всемирную историю, а на доске было написано: «Я вся мокрая от тебя, Дориан — БК».
«Боди! — сказал он мне. — Боди, зачем ты это делаешь? Ты же знаешь, что могла бы просто сунуть записку мне в рюкзак. Я чувствую себя обесчещенным, Боди». Когда же пришел мистер Дар, Дориан сказал: «Мистер Дар, Боди домогается меня. Смотрите, что она написала».
По его голосу было понятно, что он шутит, поэтому мистер Дар только усмехнулся и не стал трогать надпись, пока ему не понадобилось что-то написать о Сулеймане Великолепном. Он повернулся ко мне, с губкой в руке, и сказал: «Не возражаете, если мы сотрем ваше любовное послание, мисс Кейн?» Я уже не помню, как отреагировала — надела улыбку и подняла большой палец? — но помню, что надпись все равно проглядывала этаким скабрезным призраком сквозь исторические заметки.
Мистер Левин подтвердил, что приемные требования в Грэнби повысились.
— Лучшие ребята всегда были умничками, — сказал он. — Как ты. Но худшие… какие-то ребята шли на дно.
Он по доброте своей забыл, что однажды я чуть не завалила геометрию; я печатала задачи на своем TI-81 [20] и передавала Джеффу Ричлеру, словно ему понадобился мой калькулятор, а он печатал решение и отдавал мне.
Если вы не помните, Джефф был тем парнем, который вставал на коллоквиуме и жонглировал апельсинами, делая объявления о ежегоднике, не обращая внимания на свист. Невысокий, с веснушками и густой щетиной на подбородке к третьему курсу, которую он называл «подарком от моих семитских и доисторических праотцов». Его папа был значительно старше мамы (у Джеффа были сводные братья и сестры, годившиеся ему в родители), и после того, как Джеффа сбагрили в Грэнби, они перебрались из Нью-Йорка в поселок для богатых пенсионеров в Бока-Ратоне. Джефф, похоже, слегка комплексовал из-за этого, хотя он и разыгрывал сценки о светских мероприятиях в четыре пополудни, скучных барбекю с древними соседями. Летом он подносил клюшки и мячи гольфистам и писал шедевральные письма друзьям по Грэнби, с карикатурами на полях.
Поскольку мне на ум пришел Джефф, я спросила мистера Левина, помнит ли он его. Я назвала его отчасти как антидот от Дориана Каллера, желая напомнить себе, что не все мальчишки в Грэнби были придурками.
— Мы вместе одолевали геометрию, — сказала я, хотя на самом деле Джефф получил высший балл, несмотря на нашу переписку, и стал известным экономистом.
В Грэнби Джефф практически не вылезал из темной комнаты. Ближайшая аптека «Здравая помощь» была в Керне, так что Джефф не только обрабатывал пленку для ежегодника и «Стража», но и халтурил для ребят, хотевших себе личные фотки. Даже тем, кто ходил в класс по фотографии, приходилось записываться в темную комнату, но Джефф получил ключ с правом неограниченного доступа в обмен на техподдержку. Я заставала его там в свободное время или после ужина. Я стояла, привалившись к столу, и мы разговаривали, а красный свет подсвечивал наши лица, словно костер.
Мистер Левин сказал:
— Я помню каждого ученика. Вы, может, думаете, у меня уже мозг переполнился за тридцать лет, но нет.
— Я не помню учеников даже с прошлого года, — сказала Фрэн.
— Проверьте его! — воскликнула одна из молодых учительниц с края стола. — Надо пойти взять ежегодник, типа за семидесятый!
Мистер Левин прокашлялся и спросил, сколько же ему, по их мнению, лет. Все стали пересмеиваться и перешучиваться. Мистер Левин родился в 1962-м.
Одна женщина за столом была спортивным тренером и пришла в восторг, узнав, что я занималась греблей.
— Вот бы вы приехали сюда в теплое время! — сказала она. — Мы бы взяли вас с собой!
В этой же самой столовой меня допрашивали вскоре после начала занятий Карен Кинг и Лора Тамман. Они спрашивали, сильно ли я выросла с прошлого года. «Не очень», — сказала я, ошеломленная, и они, похоже, остались ужасно довольны. Они спрашивали, считаю ли я себя ведущей или ведомой, жаворонок ли я. Затем Лора сказала: «Ты просто создана для гребли». Я прибыла поздновато для предсезонной подготовки и вместо этого записалась на физру, не зная, что физра — для заядлых курильщиков и ребят с сердечными патологиями, а предсезонка была нужна, чтобы
