Павловский сунул ему под нос ствол револьвера.
– Вставай, барин. Тихонечко, без шума неси сюда всё своё барахло: камушки и золотишко. – Павловский зло ухмыльнулся. – Ежели, конечно, жить хочешь.
Дрожа от страха, купец начал совать ноги в штанины, не попадал, путался. Павловский пнул его сапогом, злобно прорычал:
– Бегом, сука, бегом!
Купец снял со стены репродукцию Серова «Девочка с персиками», трясущимися руками открыл спрятанный там сейф и пока возился, вынимая ключ, Павловский всадил ему под лопатку штык-нож по самую рукоятку. Затем тщательно вытер лезвие о простыню.
Содержимое сейфа – замшевый мешочек с камнями, коробка весом около трёх фунтов с золотыми серьгами, цепочками, кольцами, брошками, подвесками, часами, а также шкатулка, плотно набитая золотыми царскими червонцами – империалами, – всё отправилось в сидор Павловского.
Екатерина, не ожидавшая, что он так быстро вернётся, прижалась к нему и зашептала:
– Ну как, милый?
– Порядок, пошли.
Отворив калитку, они прошмыгнули мимо трупов собак к конюшне. В стойлах ночевали пять лошадей, но только одну молодую кобылу условно можно было считать верховой. Она поначалу капризничала, громко фыркала, стучала копытами, пыталась укусить, но когда Павловский быстро и жёстко стал её седлать, почувствовала крепкую и опытную руку нового хозяина, смирилась.
Павловский вывел лошадь из усадьбы задним двором, отдал поводья Екатерине, подсадил её и велел скакать к старому колодцу, ждать их там. Сам же направился к ювелиру Вайнбергу. Гуторов должен был уже завершить своё дело, но стоило проверить.
Дверь в дом была отворена, в сенях темно, но слабый свет шёл из внутренних покоев. В большой комнате на четыре окна, обставленной хорошей мебелью, горела лампа-семилинейка. Павловский почувствовал, как под сапогом что-то хрустнуло металлическое. Он наклонился и увидел разбросанные по полу перстни, серёжки, другие ювелирные украшения – явно второпях Гуторов растерял. В глубоком кресле в залитом кровью исподнем сидел ювелир с расколотой топором головой. Топор валялся тут же. Павловский собрал валявшееся с полу, сунул в карман шинели, тихо выбрался из дома. В темноте ночи он услышал, как в конце улицы, скорее даже за околицей, заржали лошади. Гуторов, значит, вывел их и пошёл к старому колодцу. Павловский вновь решил проверить и побрёл к дому лесного объездчика.
Он издалека заметил мерцавший огонёк, на крыльце кто-то сидел и курил. Павловский снял с плеча карабин, передёрнул затвор, вгоняя патрон, подошёл к дому. С крыльца услышал охрипший голос:
– Чего крадёшься? Заходи, брать уже нечего, всё забрали.
На крыльце сидел в наброшенном на плечи старом зипуне немолодой бородатый мужичок. Он чуть подвинулся, освобождая место на ступени для непрошеного гостя, Павловский сел рядом, закурил.
– Ты, мил-человек, с ними или сам по себе? – Было видно, он не боялся. Тут только Павловский заметил стоявшую между ног хозяина винтовку.
– С ними, – ответил Павловский. – Отдал коней? – Ему не хотелось, чтобы хозяин чувствовал себя обкраденным.
– Отдал. И сам бы с вами ушёл, не мила мне власть ента, ох немила. Много ишшо кровушки она пустит, долго ишшо старухи да девки выть по дворам будут. Да стар я, ногами немощен. Двух коней отдал, себе клячу старую оставил. Твоему подельнику в перемётные сумы овса насыпал. Как мыслю, охвицеры вы, в бегах?
– Верно мыслишь, отец. К своим идти надо. За коней и фураж спасибо. – Павловский с благодарностью пожал плечо старика и растворился в темени ночи.
Он вернулся к дому Екатерины, забрал спрятанные в дровянике вещи и, облив керосином дверь и ставни, поджёг дом с четырёх сторон. Сырое дерево разгоралось медленно. Только спустя полчаса, когда он встретился у старого колодца с Екатериной и Гуторовым, усадьба, а с ней и дальняя часть улицы озарились ярким светом пожара.
– Не жалко, Екатерина, дом-то свой? – спросил Павловский, проверяя подпруги у выбранной им крепкой кобылы.
– От чего ж не жалко, – ястребиное лицо Екатерины и низкий, звенящий голос выдавали её подавленное состояние, – конечно жалко. Молодость там прошла.
– А как же Маруся? – спросил Гуторов.
Павловский ответил не сразу, будто не расслышал.
– Ушла домой твоя Маруся. Проспалась и ушла. Что удалось взять у ювелира?
Гуторов полез развязывать сидор, но Павловский остановил:
– Не надо, так говори.
– Ничего примечательного, ерунда всякая: колечки, цепочки, серёжки… Фунта с два будет. Если переплавить, и того менее.
7
Трое конных уходили в ночи на запад не по тракту, а вдоль него, по лесам, перелескам, балкам и лощинам, не оставляя следов, таясь от лишнего глаза. Шли неспешно, шагом, только иногда, где редколесье и чахлый кустарник не скрывал их со стороны дороги, рысью.
Вторая половина апреля ничем, казалось, не предвещала весны. В низинах и лесу лежал набухший от влаги снег. Еще не пробились из стылой земли первоцвет и подснежник. Маленькие речки, ручьи, озёра и ерики ещё не вскрылись, пористый лёд на них горбился, потрескивал, стонал. Холод, сырость, непроглядная серая водянистая мгла. Прошла ночь, миновало утро, время подходило к полудню. Непробиваемая солнечными лучами плотная, низкая облачность создавала впечатление круглосуточных сумерек.
Екатерина, укутанная с головы до пояса в толстую серую шаль поверх тонкой светлой дублёнки, была похожа на сонную сову. Неумело державшаяся в седле, уставшая от тряски, она, казалось, вот-вот свалится с лошади. Гуторов, ехавший замыкавшим, то и дело поглядывал на неё, готовый в любую минуту прийти на помощь.
Только Павловский был всем доволен: отсутствием солнца, серостью дня, плохой видимостью, безлюдьем на дорогах… Опытный кавалерист и разведчик, строгий и расчётливый командир, холодный и жестокий убийца, он, готовый безжалостно сокрушить на своём пути всех мешавших ему, уверенно вёл свою группу. Он обладал отменной интуицией, скорее даже звериным чутьём. Он, словно бывал здесь многократно ранее и знавший назубок карту, обходил стороной одинокие хутора и лесные сторожки, чуя за версту дым печей или костра.
Ближе к полудню в лесу сделали привал. Стреножили коней, привязали к их мордам торбы с овсом, развели костёр. Гуторов набрал в ручье котелок воды, отдававшей болотом, повесил его на огонь, нарезал хлеб, сало, налил всем по четверти кружки водки. Потом, за крепким чаем, Павловский признался Екатерине:
– Намётанный у тебя глаз, Екатерина. Права ты оказалась, офицеры мы с Иваном, я – штабс-ротмистр гусарский, он – прапорщик драгунский. Во Псков идём, к своим. Зовут меня Сергей, по фамилии Павловский. А он и вправду Иван. Будут спрашивать немцы ли, наши ли, ты – сестра моя.
Екатерина, плотно прижавшись к нему, спросила:
– А что ж не жена-то?
Павловский не ответил, крепче обняв её.
Немного отдохнув, двинулись дальше. В сгущавшихся сумерках обошли стороной большое село Осиновичи и, двигаясь по перелеску, по левую сторону от дороги упёрлись в большое болото. Надо было переходить дорогу и идти по правой стороне. Гуторов предложил дождаться темноты и только потом переходить дорогу. Павловский упёрся, скомандовав следовать за ним. Это было его ошибкой.
На дороге и по её обочинам стоял пикет в составе пяти милиционеров из Осиновичей во главе с начальником волостной милиции. Получив утром из Порхова ориентировку на трёх конных бандитов и уверенные, что видят именно их, дозорные примерно со ста саженей без предупреждения открыли огонь. Стреляли плохо, но часто, пули шли вразнос, срубая ветки кустов и поднимая фонтанчики грязи на обочине. Одна всё-таки нашла цель, и ею стала Екатерина. Гуторов заметил, как дёрнулось в седле её тело, как по спине, по светлой коже дублёнки пополз кровавый ручеёк. Она ещё держалась в седле, лошадь ещё несла её с уверенностью в хороший исход, ведь хозяйка не выпускала поводья. Гуторов крикнул:
– Господин ротмистр, Екатерина ранена!
