А мое сердце отчего-то волнительно стучит о ребра, но я не желаю давать этому никаких объяснений.
— Хорошо, я закрываюсь в шесть.
Гордей уводит Диму в ближайший парк, а я продолжаю работать, чувствуя себя как-то странно. Без конца подхожу к зеркалу и хлопаю себя по щекам. Мне всё кажется, что я слишком бледная, но даже самой себе признаться в том, что хочу выглядеть перед Гордеем красивой, не могу. Это будет означать, что у меня зарождаются к нему какие-то чувства, а я пообещала себе когда-то, что этого больше не будет.
Когда приходит время, я закрываю кондитерскую и иду в условленное место, где мы договорились пересечься с Гордеем и Димкой, а весь оставшийся вечер провожу в их компании.
Решаю отпустить ситуацию и на время забыть о том, что было в нашем прошлом, чтобы не портить сегодняшний ужин.
Я впервые за долгое время смеюсь чужим шуткам и чувствую, что жизнь не такая уж и тяжелая. Впрочем, в последние месяцы Гордей и правда помогает мне с Димой и решает многие вопросы с детским садом и документами, когда это нужно, а опека нас больше не беспокоит.
— Я рад, что ты согласилась поужинать со мной, Сонь, — говорит мне Гордей, когда довозит нас с сыном до дома.
Димка засыпает на заднем сиденье, и Гордей несет его до квартиры на руках. Он укладывает его в постель, а затем уходит, но останавливается у порога, оборачивается и смотрит на меня нечитаемым взглядом, словно что-то хочет мне сказать, но что-то его сдерживает.
— Спокойной ночи, Гордей, — шепчу я, отчаянно желая, чтобы он ушел и смолчал. Не хочу никаких откровенностей с его стороны. Это будет лишнее.
— Спокойной ночи, Сонь.
Он разворачивается и идет к лифту, а я вдруг кое-что вспоминаю.
— Гордей!
— Да? — смотрит он вдруг с надеждой, а мне неловко даже продолжать, но я не могу.
— Ты не мог бы в выходные взять Диму к себе? Мне нужно уехать по делам и навестить бабушку с дедушкой, а долгая дорога его вымотает, и я не смогу решить кое-какие вопросы, если возьму его с собой.
— Да, конечно.
Когда я просыпаюсь на следующее утро, отчего-то думаю, что на пороге увижу Гордея, но в нашем общении, на удивление, ничего не меняется, и я расслабляюсь и в выходные спокойно собираю вещи Димы и отпускаю его с отцом. Тот настолько счастлив, что мне даже становится немного обидно, но сына при этом понимаю. Димка — живчик, и Гордею с ним легче управиться.
Я же впервые за три года хочу забрать кое-какие вещи из камеры хранения, которые мы оставили в старом городе с мамой, когда поспешно уезжали в прошлый раз.
Теперь у меня есть, куда их поставить, а я больше не желаю, чтобы хоть что-то в моей жизни оставалось нерешенным.
Пианино, которое так любила мама, мы взять с собой не могли, так что сейчас я договариваюсь о его доставке с небывалым удовольствием.
После я еду на вокзал, чтобы купить билет до деревни, в которой не была целый год, а когда иду на перрон, меня вдруг окликают.
— София? София Орлова?
Мне настолько непривычно слышать эту фамилию применительно к себе, что я не сразу понимаю, что это обращаются ко мне.
А когда оборачиваюсь, вижу вдруг какую-то женщину, чье лицо мне кажется знакомым, но я никак не могу вспомнить, кто это.
Она выглядит лет на сорок, с усталым лицом и кругами под глазами, а одета и вовсе в какое-то старое тряпье. Таких в моем окружении отродясь не водилось.
— Не узнаешь меня? Я Анна. Анна Ржевская. Была когда-то секретаршей твоего мужа.
— Не узнаешь меня? Я Анна. Анна Ржевская. Была когда-то секретаршей твоего мужа.
Утверждение незнакомки вызывает во мне диссонанс. Я помню бывшую секретаршу мужа роковой красоткой с тонкой талией и длинными ногами, а сейчас передо мной стоит женщина, едва ли не старше меня, и вид ее далек от ухоженности.
На ней был выцветший, явно много раз стиранный и линялый халат, когда-то, вероятно, ярко-синего цвета, но теперь превратившийся в нечто невыразительное и бесформенное. Края халата были обтрепанными и местами даже порванными, а пуговицы не совпадали по цвету и размеру, как будто пришиты наспех и из того, что нашлось под рукой.
Под халатом виднелась старая, растянутая футболка с потертым рисунком, который уже почти стерся, и серая юбка, по краям покрытая пятнами и замятиями. Юбка была слишком короткой для ее роста, что выдавало ее неподходящий размер, и висела на ней мешком, подчеркивая худобу.
На ногах у нее были стоптанные, потускневшие кеды, видавшие множество лет и сменившие не одного владельца. Их подошвы были протерты до дыр, а шнурки — рваные и неравномерно затянутые. Носки, выглядывающие из-под кед, имели несколько заметных дырок, через которые виднелись ее пальцы.
Все ее внешность — от потрепанной одежды до уставшего взгляда — говорила о тяжелых испытаниях и нужде, с которыми ей приходилось сталкиваться ежедневно.
— Анна Ржевская? — бормочу я неверяще и осматриваю ее с головы до ног снова.
— Не узнала? Ничего удивительного, от меня прежней практически ничего не осталось, и всё благодаря твоему муженьку.
В ее голосе звучат обида и неприязнь, но я не жалею ее, так как именно она когда-то была причиной того, что мой брак разрушился. В глубине души я понимаю, что виноват в этом именно Гордей, но ничего не могу поделать со своими эмоциями и недолюбливаю бывшую любовницу Гордея. В конце концов, именно из-за нее и ее мамаши я чуть не потеряла сына и не осталась навсегда бесплодной.
— Он мне не муж, — поправляю я ее и смотрю на нее удивленно, не понимая, как она докатилась до жизни такой.
— Бывший муж, не бывший, какая разница, это не меняет сути. Он испортил мне и моей семье жизнь, и только посмотри, кто я сейчас и как выгляжу.
До электрички еще два часа, поэтому я наклоняю голову набок и раздумываю, стоит ли мне полюбопытствовать и узнать, что с ней случилось. Что-то внутри меня хочет этого, и я решаю не препятствовать своему желанию.
— Пойдем, я угощу тебя кофе.
Анна не отказывается, и вскоре мы сидим за столиком.
Она жадно поглощает яичницу, словно не ела несколько дней, а
