я?
Не отвечая на вопрос прямо, Шарлотта продолжила, глядя в далекое прошлое:
– Везде осколки. С разбитыми из-за жара стеклами дом выглядел раненым. Занавески опаленными клочьями развевались на ветру. Я стояла как столб, когда соседские мужчины с водой ворвались в дом, чтобы сдержать пламя. Но сдерживать было нечего. Большая часть вещей уже лежала под дымящимися обломками.
Всего через мгновение тишину прорезали крики твоей матери. Она прибежала из леса неподалеку. Она была на тридцать девятой неделе беременности. Совершенно вне себя она бросилась к дому. Я попыталась ее удержать, но она вырвалась из рук. Ошеломленная, побежала в дом мимо тлеющих углей, шла по горячему пеплу, никому не позволяя себя остановить, пока не нашла их. Я побежала следом и увидела, как она с визгом начала зарываться пальцами в обугленный трупик своей дочери. «Пари… Пари!» Пока мужчинам наконец не удалось оторвать ее от твоей сестры и вынести из дома. Она извивалась в руках мужчин, как раненое животное. Дралась и пиналась. Одного соседа укусила за предплечье. Хотела вырваться из рук своих помощников. Хотела вернуться домой, к своей маленькой Пари и мужу Франсису. Это было страшно. Настолько душераздирающее, настолько кошмарное зрелище, что я никогда его не забуду. А потом наступила тишина. Над нами, над домом, над Марлен нависла неукротимая, всепоглощающая, глубокая черная тишина. Тишина, от которой твоя мать не избавится все последующие годы.
Шарлотта на мгновение замолчала. По ее щекам бежали и капали с подбородка на фартук слезы. Антуан тоже молча плакал. Она положила свою руку на его и слегка сжала. Один раз, второй. Затем продолжила рассказ:
– В последние недели беременности твоя мать плохо спала. Каждую ночь она вставала, читала на кухне или выходила ненадолго на улицу, иногда прогуливалась до леса неподалеку. В ту ночь она забыла погасить свечу на столе и закрыть окно. Она вспомнила об этом лишь тогда, когда уже была в лесу. К тому времени было слишком поздно. Легкий порыв ветра взметнул занавески. И сдул одну в сторону свечи. Занавеска загорелась. Марлен себе этого так и не простила. Чувствовала себя виноватой в смерти твоей сестры. В смерти твоего отца. Но разве заставишь человека в такой ситуации поверить, что это не его ошибка? Что, даже если бы Марлен потушила свечу, судьба, возможно, все равно настигла и забрала бы Пари и Франсиса той ночью? Ударила бы молния. Внезапно возникла бы лихорадка. Что угодно. Но это не помогло. Ни одно слово не было достаточно сильным, чтобы утешить. В жизни твоей матери после той ночи так и не наступил день. А ты, мой мальчик, – Шарлотта посмотрела на Антуана любящими глазами, – родился всего спустя несколько часов после пожара. Волнение, внезапные схватки, сразу же перешедшие в стремительные роды. Я держала твою мать за руку. Частички пепла были у нее под ногтями, в волосах. Частички праха ее дочери. Праха твоего отца. В ту ночь я поклялась никогда не упускать вас из виду. – Шарлотта секунду помедлила. – Несмотря на то, что твоя мать после той ночи осталась здорова физически, морально из-за срыва она попала в мир, откуда ее с тех пор никто не мог вытащить. Город предоставил ей домик неподалеку, среди пустующих домов на краю пшеничного поля – дом, в котором вы жили. Не проходило и дня, чтобы я на тебя не взглянула. Я предлагала твоей матери помощь, но она постоянно любезно отказывалась, а вмешиваться в вашу жизнь мне не хотелось. Поначалу к вам в гости приходило много друзей и соседей, они приносили еду и то, чего вам, по их мнению, не хватало. Но вскоре все они поняли, что это бесполезно: Марлен больше не выберется из тьмы. По ней было видно, что мир для нее больше не существует. То, что произошло, не должно было произойти. В ее глазах не было ничего, кроме боли и глубокой бездны. Пустое время. Все очень сожалели о том, что с ней случилось. И тебе тоже сочувствовали. Однако спустя годы по ее поведению и словам стало заметно, что она пытается обвинить в случившемся несчастье тебя, невинного младенца, который на тот момент живо двигался в утробе матери и не давал спать. Который заставил ее встать посреди ночи и пойти в лес. Так что никого не удивило, что однажды Марлен ушла, оставив тебя. Когда я увидела тебя, одиноко сидящего на корточках на песчано-гравийной дорожке, я поняла, что она ушла. Когда я взяла тебя к себе, никто не сказал ни слова. Все сделали вид, что я тебя усыновила. Даже юристы вели себя так, будто ничего не знают. Никто не хотел причинить тебе еще больше вреда, отдав в ближайший детский дом, который находился в далеком крупном городе. Все желали тебе добра и хотели помочь. – Шарлотта глубоко вздохнула. – Антуан, ничто в этой жизни не готовит нас к смерти. К потере людей, которых мы любим. Это такая боль, которая, кажется, разрывает нас на части. Боль, которая проникает так глубоко, что доходит до самых корней, так далеко, что ломает нам крылья.
После долгого молчания Антуан спросил:
– Все эти годы ты знала и ничего не говорила?
– Я пыталась представить тебе аккуратный букет событий, из которого мои ножницы удалили все шипы и ядовитые бутоны.
– Почему, Шарлотта? Почему ты мне все не рассказала?
– Что я должна была рассказать шестилетнему ребенку?
– Может, и не шестилетнему. Но десяти-, пятнадцати-, двадцатилетнему?
– Что я должна была рассказать? Антуан? Что?
– Просто я был бы рад услышать хоть какую-то версию правды.
– А сколько правды мы способны вынести? Сколько правды вынес бы ты? Даже если человек и знает правду, то какую именно? Света одной недостаточно, чтобы осветить все углы и закоулки душ, каждая из которых играет определенную роль в его истории. Так что человеку никогда не узнать всей истории. Потому что никогда не бывает одной, их всегда множество. Так на какую правду, на какую историю в итоге полагаться? Что я должна была рассказать? Когда я нашла тебя, ты был слишком маленьким. Ты тогда уже и так пережил слишком многое для своего возраста. Потерял все, что может потерять ребенок. Позже? Ну да. Позже. Что я должна была рассказать позже?
Антуан молчал, опустив голову и глядя в пол.
– Знаешь, Антуан, даже спустя годы я чувствовала, что ты еще слишком молод, чтобы понять всю суть произошедшего. Ты понял бы лишь то, что оно значило для тебя самого, а может,
