по-настоящему меня не любила?
– Может, она и не любила тебя так, как ты хотел бы, чтобы тебя любили, и так, как любишь ты сам. Но я уверена, что она любила тебя по-своему, что так же ценно.
Они смотрели друг на друга, не отрывая глаз. Затем Антуан отвернулся и пошел в сторону ворот.
– Антуан! – крикнула Шарлотта ему вслед. Он повернул к ней голову. – Мы всегда хотим, чтобы нас любили так же, как любим мы. Когда нас любят иначе, мы обвиняем в том, что чувство недостаточно сильно, или утверждаем, что нас не любят вообще. И все потому, что мы не понимаем языка любви другого и не пытаемся понять. Даже в этом светлом чувстве мы продолжаем ошибаться, слишком быстро оценивая и осуждая, и нередко платим за это самую высокую цену: теряем любимых.
Антуан молчал. Однако он полностью повернулся к Шарлотте, снял с плеча джутовую сумку, положил ее на каменный пол и присел на ствол жакаранды, которую им пришлось срубить после последнего муссона. Он не мог сейчас взять и уйти. Если Шарлотте было что сказать, то ему нужно было по крайней мере над этим подумать. Антуан знал это и восхищался ее чрезвычайным снисхождением к людям, хоть она и уверяла, что ее кроткость объясняется осознанием собственных недостатков. Но могла ли Шарлотта быть примером для подражания в этой ситуации? Может, Антуан не мог простить Марлен, мать, которая оставила его, маленького беспомощного мальчика, одного, не заботясь о том, что с ним станет.
Словно угадав мысли Антуана, Шарлотта сказала:
– Не клади на чашу весов чувства к матери. То, кем ты являешься и что думаешь сегодня, – это результат того, как ты рассуждал, будучи ребенком. Мы легкомысленно оставляем такие суждения без внимания, не рассматриваем их заново, став взрослыми людьми. Но обычно на все есть причины. Вернись в прошлое. Поезжай к матери, Антуан. Преподнеси дар прощения и ей, и себе.
– Простить? Не могу. Не все.
– Простить можно только полностью, нельзя простить наполовину. Иначе это не прощение.
– Это невозможно.
– Прости ее. Только тогда ты обретешь душевный покой.
– Она причинила мне слишком много боли. Слишком многое отняла.
– Я прекрасно понимаю твои чувства, Антуан. Однако, прощая других, мы помогаем не только им, но прежде всего самим себе. Прощение нас освобождает. Надеюсь, ты еще подумаешь над этим. Причина нашего несчастья редко кроется в других людях. Такова жизнь. Чаще всего причина в нашем отношении к тому, что с нами происходит. Изменив свое суждение о людях, жизни и мире, ты освободишься от всех отравляющих чувств. Только у тебя есть власть над своей жизнью. Обстоятельства не бывают ни хорошими, ни плохими. Ничто, ни одна вещь в мире не обладает иными характеристиками, помимо твоих оценок. Обычно проходят годы, десятки лет, прежде чем мы это понимаем. И иногда бывает слишком поздно.
Антуан смотрел в пол, следя за танцующими тенями листьев. Затем произнес:
– Я ничего ей не должен.
– Ей – нет, – прошептала Шарлотта, – ты должен себе.
Антуан схватил сумку и встал. Когда он сел на велосипед, Шарлотта добавила:
– И еще кое-что, Антуан. Чтобы понять, кем на самом деле была твоя мать, ты должен любить ее всем сердцем. Только глядя на нас любящими глазами, нас, несовершенных людей, можно понять. В конце истории каждого остается так много незаконченного, а после смерти – так много непогребенного.
Антуан опустил глаза, кивнул Шарлотте и уехал.
Глава 38
Они по-прежнему продолжали держаться на поверхности лжи, как пузырь на поверхности бурного потока, до тех пор, пока с небес не обрушилась правда и не разорвала его защитную оболочку.
Жюлю исполнилось пятьдесят два года. За последние двадцать лет своей жизни – а если считать, что его упадок начался с подмены детей, то, возможно, и все двадцать пять – тридцать (время до того момента), – он пережил очень мало событий, которые можно было бы вспоминать с любовью, и будущее не сулило ничего радостного. Сколько еще он будет жить фальшивой жизнью сам и вынуждать других?
Становится ли нам безразлично, когда мы замечаем, что слишком глубоко погрязли в жизни, которой никогда не хотели? Как часто жизнь должна выходить из-под контроля, чтобы мы стали безразличны к собственной судьбе? Может ли безразличие стать образом существования? В какой-то момент мы просто позволяем событиям с нами происходить? Значит ли это, что мы сдаемся? Или существует момент, заставляющий нас проснуться и снова набраться смелости, чтобы возобновить борьбу за свои мечты?
Жюль сидел за секретером из махагони, над которым горела латунная лампа с зеленым стеклянным абажуром. Он задумчиво покачивался на вращающемся стуле, обхватив подлокотники руками. Бывший судья ощущал тупую боль в сердце, от которой ни один врач до сих пор не нашел средства.
Он встал и открыл окно. В комнату ворвался сквозняк, захватив с собой осень. Жюль выглянул наружу: листва опадала. В голубом небе кружилась желто-оранжево-красная метель.
Подобно тому, как деревья сбрасывают листья, Жюль наконец должен был сбросить с себя оковы лжи, несмотря на то, что после его ждала зима. Но только так он мог снова пережить весну, только так его душа могла снова выпустить почки и зацвести в полную силу.
Нервы Жюля, словно струны, были натянуты до предела. Ему нужно было выговориться. Сейчас. Ведь он знал: одно неверное слово, и струны порвутся. Он встал и пошел в гостиную к жене.
Луиза давно заметила стеклянный взгляд мужа, которым он, казалось, смотрел сквозь нее, когда она с ним говорила. Женщина почувствовала, как внутри поднимается страх. Пусть она и не знала, перед чем именно, но понимала, что это что-то важное. То, чего она боялась все эти годы. Важная деталь их жизней, которую она всегда подсознательно чувствовала, но та ускользала от ее разума. Луиза знала, что правда прошлых лет таится в воспаленных, с красными прожилками глазах мужа.
Жюль опустил голову. Не глядя на Луизу, он начал говорить. На его лбу блестел пот. Голос утратил уверенный тон, из-за чего Жюль казался непривычно беспомощным. Уже после первых фраз Луиза качнула головой, будто отгоняя навязчивые мысли. Жюль продолжал. Едва слышно, сквозь рыдания, он признался. У обычно замкнутого Жюля фразы сочились изо рта, словно капли воды из плохо закрытого крана. Луиза сидела молча. Внезапное признание медленно проникало в ее сознание. Однако, как только она осмыслила сказанное, каждое слово начало вонзаться в нее, будто лезвие ножа. В ужасе она посмотрела
