может самостоятельно выбирать одну из них.
В частности, если национальная идентичность основана на фиксированных характеристиках, таких как раса, этническая принадлежность или религиозное наследие, то она становится потенциально исключающей категорией, нарушающей либеральный принцип равного достоинства. Таким образом, хотя между необходимостью национальной идентичности и либеральным универсализмом нет необходимого противоречия, тем не менее между этими двумя принципами существует мощная потенциальная точка напряжения. В этих условиях национальная идентичность может перерасти в агрессивный и эксклюзивный национализм, как это произошло в Европе в первой половине ХХ века.
По этой причине либеральные общества в нормативном порядке должны не признавать группы, основанные на фиксированных идентичностях, таких как раса, этническая принадлежность или религиозное наследие. Но бывают случаи, когда это становится неизбежным, и либеральные принципы оказываются неприменимыми. Во многих регионах мира этнические и религиозные группы на протяжении многих поколений занимают одну и ту же территорию и имеют свои глубокие культурные и языковые традиции. Во многих регионах Ближнего Востока, на Балканах, в Южной и Юго-Восточной Азии этническая или религиозная идентичность де-факто является неотъемлемой характеристикой большинства людей, и ассимиляция их в более широкую национальную культуру крайне нереальна. В Индии, например, признается несколько национальных языков, а в прошлом штатам разрешалось проводить собственную политику в области образования и правовой системы. Федерализм и передача полномочий субнациональным единицам часто необходимы в таких разнообразных странах. Власть может быть формально распределена между различными группами, определяемыми культурной идентичностью, в рамках структуры, называемой политологами "консорциумом". Ливан, Босния и Ирак, где самобытные группы оказываются втянутыми в борьбу друг с другом с нулевой суммой. Эта практика приводит к катастрофическим последствиям. Поэтому в обществах, где культурные группы еще не превратились в самодостаточные единицы, гораздо лучше работать с гражданами как с личностями, а не как с членами групп идентичности.
другой стороны, существуют и другие аспекты национальной идентичности, которые могут быть приняты добровольно и, следовательно, разделяться более широко: от литературных традиций, общих исторических нарративов и языка до еды и спорта
Квебек, Шотландия и Каталония - регионы с ярко выраженными историческими и культурными традициями, и в каждом из них есть националисты, стремящиеся к полному отделению от страны, с которой они связаны. Нет сомнений в том, что в случае отделения они останутся либеральными обществами, уважающими права личности, как это сделали Чехия и Словакия после того, как стали отдельными странами. Это не означает, что разделение желательно, но только то, что оно не должно противоречить либеральным принципам. В либеральной теории существует большая дыра в отношении того, как реагировать на подобные требования и как определять национальные границы государств, которые в основе своей являются либеральными. Результаты определяются не столько на основе принципов, сколько под влиянием различных прагматических экономических и политических соображений.
Национальная идентичность представляет собой не только очевидную опасность, но и возможность. Национальная идентичность - это социальная конструкция, и она может быть сформирована таким образом, чтобы поддерживать, а не подрывать либеральные ценности. Исторически сложилось так, что нации формируются из разнородного населения, которое может испытывать сильное чувство общности, основанное на политических принципах или идеалах, а не на аскриптивных групповых категориях. США, Франция, Канада, Австралия, Индия - все страны, которые в последние десятилетия стремятся к формированию национальной идентичности, основанной на политических принципах, а не на расовой, этнической или религиозной принадлежности. США прошли через долгий и болезненный процесс переопределения понятия "быть американцем", постепенно устраняя барьеры для получения гражданства по классовому, расовому и гендерному признаку, но этот процесс не был завершен. Во Франции формирование национальной идентичности началось с Декларации прав человека и гражданина, принятой во время Великой французской революции, в которой был сформулирован идеал гражданства, основанный на общности языка и культуры. И Канада, и Австралия в середине ХХ века были странами с доминирующим белым населением и ограничительными законами в отношении иммиграции и гражданства, например, печально известной политикой "белой Австралии". После 1960-х годов обе страны перестроили свою национальную идентичность на нерасовых началах и, как и США, открыли себя для массовой иммиграции .Сегодня в обеих этих странах иностранного населения выше чем в США, а поляризация и "белая" реакция в Америке практически отсутствуют.
Тем не менее, не стоит недооценивать трудности формирования общей идентичности в резко разделенных демократических государствах. Мы часто забываем о том, что большинство современных либеральных обществ были построены на базе исторических наций, чье понимание национальной идентичности формировалось нелиберальными методами. Франция, Германия, Япония и Южная Корея были нациями до того, как стали либеральными демократиями; Соединенные Штаты, как отмечают многие, были государством до того, как стали нацией. Процесс определения нации в либеральных политических терминах был долгим, трудным и периодически жестоким, и даже сегодня оспаривается людьми как слева, так и справа с резко конкурирующими нарративами о происхождении страны.
Если либерализм будет рассматриваться только как механизм мирного регулирования многообразия без более широкого чувства национальной цели, это можно будет считать серьезной политической слабостью. Люди, пережившие насилие, войну, диктатуру, хотят жить в либеральном обществе, как это делали европейцы в период после 1945 года. Но по мере того как люди привыкают к мирной жизни в условиях либерального режима, они начинают воспринимать этот мир и порядок как должное и стремятся к политике, которая направит их к более высоким целям. В 1914 году в Европе почти столетие не было разрушительных конфликтов, и массы людей с радостью шли на войну, несмотря на огромный материальный прогресс, который произошел за это время.
Возможно, мы находимся в аналогичной точке человеческой истории, когда мир уже три четверти века не ведет крупномасштабных межгосударственных войн, а наблюдается огромный рост глобального благосостояния, который приводит к столь же масштабным социальным изменениям. Европейский союз был создан как противоядие национализму, который привел к мировым войнам, и в этом отношении он оказался успешным сверх всяких ожиданий. Однако ожидания населения растут еще быстрее. Молодые люди не благодарны ЕС за то, что он создал мир и процветание, а, напротив, раздражаются против его мелких бюрократических навязываний. Слабое чувство общности, лежащее в основе либерализма, в этих условиях становится еще более тяжелым бременем.
В позитивном видении либеральной национальной идентичности гораздо больше, чем успешное управление многообразием и отсутствие насилия. Либералы, как правило, сторонятся апелляций к патриотизму и культурным традициям, но это не так. Национальная идентичность либерального и открытого общества - это то, чем либералы могут по праву гордиться, а их тенденция преуменьшать значение национальной идентичности позволила крайне правым претендовать на эту позицию. Привилегии, предоставляемые гражданам, в последние десятилетия неуклонно разрушались судами в Европе
