что? — это будет большая перемена жизни. Жизнь выносит меня к новому берегу.
Но что это за берег? Издалека он выглядит заманчиво… но неведомые берега могут таить множество опасностей. Змеи? Крокодилы? Ядовитые пауки?..
Это всё, конечно, шутки… но какие шутки, если все мы гости в этом мире? Что человек? — слеза на кончике ресницы. Одно дуновение — и поминай как звали.
А ведь мы сдружились с ним, даже сжились. Неплохой он старик, если разобраться. Кто бы мог ещё совсем недавно такое вообразить — а вот прошло недолгое время, и мы привыкли друг к другу. Если что случится, мне будет его не хватать. Да, так и есть… но что делать? Все под Богом ходим — под Тем самым, с прописной, Который есть непроглядность грядущего.
И опять же: что тогда?
Ну что тогда… понятно что тогда: став мужем Лилианы, после кончины Василия Степановича я буду вынужден сделаться фактическим обладателем его имения.
С одной стороны, ничего плохого.
Но с другой: смогу ли я пережить это обрушение материального счастья? Не слишком ли свирепой окажется лавина благополучия? Не погребёт ли самого меня?..
Ой, погребёт! — думал я, то сладко тревожась, то чувствуя не просто смутную тревогу, а самую настоящую тоску.
Как пить дать погребёт!.. так погребёт, что придётся забыть обо всём, кроме этого чёртова имения.
Кондрашов прав: ничто не доставляет человеку больше хлопот, чем недвижимость. Ныне он не спит ночей, мучась, чем бы расплатиться за косьбу и драгу… а в будущем и я не смогу уснуть, до рассвета тоскуя о том же самом.
Ужасно, ужасно!..
Впрочем, скоро я отвлекался, думал о другом, потом о третьем… Да и вообще, эти блики, эти мерцания, это шелестение микрофлоры мозга, что посещало меня у цветника, трудно было назвать мыслями: просто случайные всполохи сознания, освещавшие всё более дальние пространства.
Как правило, в итоге я так уходил в себя, что вздрагивал, когда Василий Степанович, начиная утренний выход, рявкал на всю округу:
— Василиса! Ты где? Василиса!..
Тогда я поднимался со скамьи и шёл к дому, предвкушая как скорый завтрак, так и то, что сразу после мы с Кондрашовым возьмёмся за старое: продолжим дело тщательного расслоения драгоценной слюды его обширной жизни с целью последующего послойного её рассмотрения.
* * *
Однажды мирное течение утра было нарушено.
Выйдя из берёзовой рощи ещё довольно далеко от дома, я заметил, что на террасе горит люстра.
Другой бы вовсе не обратил внимания на такую мелочь. Подумаешь, люстра на террасе.
Я продолжил движение, рассчитывая вернуться в те чудные измерения, что окружали меня последние полчаса. Но, сделав самое большее десяток шагов, понял, что это невозможно.
Почему горит? С какой стати? Может быть, я сам вчера и забыл выключить?..
Чертыхаясь и досадуя, я направился к дому.
С кухни пахло кофе и каким-то печевом.
Нахмуренный Кондрашов стоял на пороге гостиной в бриджах и майке с кружкой в одной руке и полотенцем в другой. Лоснящийся подбородок слева украшал клочок туалетной бумаги размером в десятирублёвую монету, справа свежий порез запёкся капелькой крови.
— О, Серёжа! — хмуро сказал он. — Что давно хочу спросить: у вас есть машина?
— Машина? — Ничто в нашем общем прошлом не обещало, что когда-нибудь мы заговорим и о машинах. Я пожал плечами: — Да, есть… Старая.
— Вот и у меня старая, — печально сказал он. — Не знаю, где на новую денег взять. Взгляните вон…
Я подошёл к окну.
Ворота третьего гаража были нараспашку, и как раз в эту минуту на асфальтированную площадку бесшумно выкатилась машина.
Кондрашов сказал правду — да, это тоже была не новая машина.
Однако в качестве определения её возраста лучше подошло бы не «старая», а олдтаймер.
— Это что же у вас, — пробормотал я, присматриваясь к её потрясающему цвету — примерно, что ли, вердепёшевый: жухлая зелень с оттенком розового. — Это у вас…
— Toyota Crown, — горделиво помог Василий Степанович. — Ну?
— Года небось… какого же?
— Девяносто второго, — проворчал он. — Вот на какой рухляди ездить приходится.
— Выглядит как с завода, — возразил я.
Между тем стукнула входная дверь: Василиса Васильевна, оставив машину у крыльца, заглянула в гостиную.
Меня и прежде озадачивало то необычное сочетание свойств, что демонстрировал её характер. Она могла быть простоватой, когда в речи сквозила чуть ли не деревенская народность, и неожиданно изысканной — например, в том отточенным щегольстве, с каким всегда занималась сервировкой стола.
Василиса Васильевна была в брючном костюме неопределённого, переливчатого, в красных тонах цвета; лицо, тронутое лёгким макияжем и обрамлённое подвитыми платиновыми локонами (прежде волосы всегда были собраны в пучок), обрело царственные черты.
— Здравствуйте, Серёжа, — бросила она, как будто не заметив моего восхищённого поклона. — Кофе, оладьи. Положите сами?.. Василий Степанович, нам пора! Вы обещали Александру не опаздывать.
Взяв что-то, Василиса Васильевна уже удалилась, а Василий Степанович всё ворчал:
— Обещал, не обещал!.. Обещанного три года ждут!.. Сейчас… наряжусь клоун клоуном… там же у них по-человечески нельзя!.. Костюмы эти!.. удавки!.. — Он гневно покрутил ладонью у горла, одновременно вытягивая шею наподобие висельника и по совокупности подразумевая, вероятно, узы галстука. — А вы, Серёжа, оставайтесь. Что вам в городе на жарище. Мы завтра вернёмся.
Оставаться мне было не с руки: на вечер у нас с Лилианой были какие-то планы. Увильнул я и от предложения ехать в Москву на машине, попросив лишь подкинуть до станции: мол, вы уж извините, но так мне будет быстрее.
Конечно, стоять в битком набитом вагоне было совсем не то, что покачиваться на мягком сиденье душистого олдтаймера — пусть и обречённого на все ужасы утреннего трафика.
В стекле отражались лица пассажиров, за стеклом скользили перелески, остановочные платформы, поля, какие-то корпуса вдали и снова перелески.
Всё это было щедро залито ещё, казалось бы, по-настоящему летним солнцем, — но именно на его свету уже были заметны первые червоточины осени.
Поверх всего призрачно плыла запечатлённая напоследок сетчаткой глаз фигура Кондрашова: он выбрался с сиденья проститься и стоял, одной рукой держась за дверцу, а другой прощально маша, — в серизовом, натурально, глубокого внутреннего огня двубортном костюме, душимый накрепко застёгнутым воротником сорочки, для пущей надёжности схваченным, как было обещано, петлёй лазоревого галстука.
То что Василий Степанович был лишён привычной кружки, производило впечатление безжалостной ампутации.
Что же касается этого имени — Александр, то впервые оно прозвучало для меня именно так — между делом, в суматохе сборов.
* * *
Видимо, в электричке я подцепил какую-то дрянь из тех, что вызывают насморк, кашель, гудение в голове и небольшую температуру.
Я счёл за благо уединиться, дабы поставить инфекции непреодолимый барьер. Лилиана ахала по телефону, рассыпала рекомендации врачебного характера, порывалась приехать,
