знал куда податься, ему неожиданно повезло: его взял к себе Григорадзе.
Назвав фамилию, Кондрашов посмотрел на меня вопросительно, поняв же, что она мне ничего не сказала, тут же пристыдил: как можно, Серёжа, дорогой! Такого не знать!
И стал рассказывать о Григорадзе: о его скрупулёзности, о профессиональной въедливости, о неукротимом желании вникнуть в каждую мелочь.
Например, если двести экспертов скажут, что брито, если сто помощников повторят то же самое, если все вокруг будут уговаривать не тратить времени на пустяки, а скорее пускать в ход камеру, так нет же: он сам для начала удостоверится, что именно брито, а не стрижено.
А почему?
Характер такой, предполагал я.
Характер — конечно, соглашался Василий Степанович, тут без характера никуда. Но главное же в другом. Опытный знает: один скажет, что брито, все повторят как попугаи — конечно же брито, не стоит сомневаться!.. Ладно, отсняли… потом плёнку проявили — а оно стрижено!
Кто виноват? — угрожающе спрашивал Кондрашов.
Я разводил руками.
Ну да, кивал он, вот именно: потом уж ни с кого не спросишь — а плёнка загублена.
Или, например, приезжает он утром за Григорадзе в гостиницу. Тот встречает: свеж, «Шипром » пахнет, уже позавтракал, на ходу допивает чай. Заходите, Кондрашов, сейчас поедем. Там у вас всё готово? Всё готово, товарищ Григорадзе. Совсем готово? Совсем готово. И актёры готовы? Готовы. И актрисы готовы? Готовы. И все трезвые? Все трезвые. И костюмеры готовы? Готовы. И костюмы готовы? Готовы. Примеряли? Примеряли. И декорации готовы? Готовы. И статисты готовы? Готовы. И проезд императора подготовили? Подготовили. И толпа готова? Готова. И львы готовы? Готовы. И укротители готовы? Готовы. И верблюды готовы? Готовы. И погонщики готовы? Готовы. И метёлки, чтобы верблюжье дерьмо заметать, готовы?! Готовы!
Швыряет дневник съёмки бог знает куда: ну и чёрт с вами, говорит, идите тогда и снимайте сами, если у вас всё готово!
Василий Степанович со значением приподнимал кружку, как иной поднял бы к потолку палец: великий, великий был человек.
* * *
Дипломная работа Кондрашова, увы, не привлекла к себе внимания. До первого самостоятельного фильма, снятого в качестве режиссёра документального кино, оставалось ещё шесть лет — им стала лента об отважных парашютистах, участвующих в тушении лесных пожаров, именно она заложила фундамент его профессионального авторитета.
По распределению же его направили на студию «Молдова-фильм», а там предложили ставку в редакции киножурнала «Советская Молдавия».
Кондрашову совершенно не хотелось заниматься сиюминутной документалистикой. Седьмой спицей в съёмочной группе колесить, отрабатывая сюжеты если не о хлеборобах, так о виноделах, не о виноделах, так о ткачихах солнечной республики, цветущей в объятиях партии и правительства под мудрым руководством Леонида Ильича Брежнева. (Как позже показала практика, в целом его представления были верными.)
Он не дал окончательного согласия и не стал оформляться, решив для начала обсудить положение дел с родителями. Он хотел бы заниматься не подёнщиной, а по-настоящему творческой работой. Он чувствует в себе силы снять что-нибудь значительное — а ему придётся тратить годы молодого задора на репортажи о свиноматках и калийных удобрениях.
Может быть, отец сможет употребить своё влияние — несомненно у него имевшееся — на то, чтобы стронуть с места один из тайных рычагов жизни (Василий Степанович подозревал, что таковые существуют, его подозрения позднее тоже оправдались) с целью перемены сыновней участи?
Папа Степан Фёдорович и правда смолоду обладал высоким чутьём. Он интуитивно, без лишних рассуждений и расчётов понимал, куда текут одни струи, куда другие, в какие следует нырять, а каких сторониться, чтобы не занесло на мели или, наоборот, в такой омут, из которого не выплыть. К тому времени его взяли с должности заместителя главного инженера Кишинёвского тракторного завода в Госкомсельхозтехнику, в Управление по внешнеэкономическим связям, и они с женой готовились к выезду из Кишинёва в город Брно братской Чехословакии, где располагалось представительство главка.
Степан Фёдорович выслушал сына без улыбки. Некоторое время размышлял, сводя брови и покашливая. Потом сказал примерно так.
Дорогой Вася, ты знаешь, как я тебя люблю. (Ну или что-то в этом духе.) Я с радостью помог бы тебе в любом начинании. Но в данном конкретном случае — именно в данном конкретном случае! — сдаётся мне, что ты слишком рано норовишь взлететь. Я не знаю, чему учили тебя в институте. Твоё дело творческое, а в творческих делах я хоть и понимаю не хуже других, но всё-таки, может быть, не всё. Зато я досконально знаю, какими выходят молодые специалисты из других ВУЗов.
Какими же, спросил Василий Степанович, уже догадываясь, к чему клонит отец, и досадливо кусая губы.
Такими, вздохнул Степан Фёдорович, что ни черта они не знают и ничего не умеют. Пять лет, Вася, пять лет — вот срок, за который молодой специалист может сделаться полноценным работником — если, конечно, он сам этого хочет. Мой тебе совет: иди куда берут. Иди в журнал, работай, старайся, через пять лет твоя жизнь переменится.
Кондрашов обиделся на отца. Но делать было нечего. Он подал заявление, его приняли. Вскоре родители уехали, оставив его куковать в трёхкомнатной квартире.
Спустя годы он понял, что отец был во многом прав: хоть и действительно теперь Кондрашов знал больше о породах овец и сортах лозы, чем о передовых течениях современного киноискусства, а всё же ровно через пять лет его пригласил к себе ассистентом молодой, но уже заявивший о себе режиссёр, приступавший к работе над вторым своим фильмом.
Что же касается кукования Василия Степановича, оно вышло недолгим. Её звали Машей, она работала на студии в отделе реквизита. Познакомились случайно, обоюдный интерес обострился, когда выяснилось, что Маша тоже из Унген: приехала поступать в Институт искусств на актёрское.
Но сразу её не приняли — не прошла по конкурсу Маша, а на следующий год документы она уже не подавала, поскольку была на сносях. Вскоре же после родов, как ни отговаривал Кондрашов, собралась домой.
Забрать её приехал отец. Прежде Маша говорила, что батя заведует в Унгенах неким Домом культуры. Однако, когда Василий Степанович отпер дверь, за ней стоял здоровущий колхозник во всей красе национального одеяния: в длинной косоворотке с мережками, в безрукавке, вышитой козьей шерстью, в серых шерстяных штанах-гачах. Если бы длинные, едва ли не до пят полы коричневого сукмана скрывали сыромятные постолы, а не хоть и сильно порыжелые от времени, но современные сапоги, вековечный образ молдавского крестьянина был бы окончательно завершён.
На задубевшей кирпичного цвета физиономии белели брови и вислые усы, глаза же — большие и яркие, но запрятанные в такие складки, будто кожи на веках было раза в четыре больше, чем требуется, — хранили печальное выражение
