пудрой. Больше там ничего не было, кроме статей из школьной молодежной газеты о шоу Гилберта и Салливана, которые вы ставили, и о школьной поездке в Чикаго, организованной вами. Но ничего по-настоящему интересного. Ни снимка из полицейского участка или с нимбом, ни объявления о вашей свадьбе с бывшей ученицей. Я загуглила ваше имя плюс Талия, но вышли только ссылки на видео из «Камелота» и несколько архивных «Стражей».
Я попыталась загуглить вашу жену, но ничего не нашла — возможно, у нее была другая фамилия? — поэтому стала искать ваших детей. За те несколько раз, когда я сидела с Натали и Филиппом, мне запомнились их темные волосы и румяные щеки, унаследованные от вас, и ярко-голубые глаза от матери. (Мы почти не были знакомы с вашей женой, разве что издалека, когда она усаживала детей в детские кресла в столовой. Она была молода и хороша собой — думаю, Талия вполне могла ревновать вас к ней.) Когда я нашла на «Фейсбуке» Натали Блох, эффектную брюнетку из Бостона, я прониклась уверенностью, что это ваша дочь. Я чувствовала себя подло, просматривая профиль Натали. На одной фотографии она, стройная, красовалась в купальнике рядом с парнем, в которого явно была влюблена.
Я вышла из профиля Натали и, чтобы как-то успокоить совесть, написала Карлотте: «Я в Грэнби, мать ее, штат Нью-Гемпшир!» Она знала о моей поездке и взяла с нас с Фрэн слово прислать селфи. Карлотта жила теперь в Филадельфии и была замужем за милейшим человеком, какого только можно себе представить, — за главным сомелье ресторанной группы, — и у них родилось трое замечательных детей, самый младший — мальчик с синдромом Дауна, которого я безумно любила. Как только появились социальные сети, я снова стала поддерживать тесный контакт с Карлоттой. Мое поколение обжилось в интернете ближе к тридцати годам.
Я написала: «Помнишь, как мы всегда говорили, что Дэнни Блох мутил со школьницами? Думаешь, это правда?»
Она ответила почти сразу: «Хаха, мы так думали, но может и нет? То есть мы много чего думали».
Это почему-то укололо меня. Я не хотела, чтобы это было правдой, но она словно отмахнулась от моего вопроса.
Я написала: «Ты не думаешь, что у него было что-то с Талией?»
Она прислала эмодзи «пожимаю плечами». Ну что ж, окей.
Промелькнуло воспоминание о том, как Карлотта ходила в столовую со мной и Фрэн почти весь второй курс, но потом вдруг в том феврале стала ходить только с Сакиной Джон, а позже целую неделю сидела с группой девушек из весеннего похода, и ее оглушительный смех доносился до нас через всю столовую. Затем она снова вернулась к нам как ни в чем не бывало; флиртовала с Джеффом и заглядывала ко мне в комнату отвечать на анкеты про секс в «Космополитене». Затем снова отдалилась. Она не хотела обидеть нас, просто была таким перышком на ветру.
Я снова глянула видео, и, к моему удивлению, оно полностью загрузилось и было готово к просмотру.
Жасмин говорила:
— Мне был двадцать один год, и Джером Уэйджер вошел в галерею и захотел стакан воды перед встречей с моим боссом.
Она стала объяснять, что чувствовала себя ребенком, что была ребенком — такой наивной, такой юной. А Джером в свои тридцать шесть был совершенно взрослым мужчиной. На это я могу сказать, что он и в тридцать девять, когда мы поженились, был во многом ребенком и до сих пор им остается. Единственное, что он мог приготовить на ужин в свои тридцать девять, это баклажаны с пармезаном. Как-то раз он угробил замшевые кроссовки в стиральной машине. И ни разу не голосовал на выборах. Я скептически отношусь к концепции, предполагающей, что мужчины взрослеют так медленно, что склонны вступать в отношения с женщинами помоложе; я просто имею в виду, что конкретно Джером не был таким уж взрослым в свои тридцать с чем-то.
Следующему прохожему, присевшему на скамейку, женщине с вертлявым младенцем, Жасмин стала рассказывать, как Джером проявил интерес к ее работе. Он спросил Жасмин за ужином о ее творчестве и сказал, что оно будоражит его. Они стали спать вместе, он познакомил ее со своими друзьями из мира искусства, он был дерьмовым парнем. К примеру: он порвал с ней в ее день рождения, а на следующее утро просил прощения. Он оставлял у нее на полу использованные презервативы. Он говорил ей, что вообще ненавидит презервативы. Он заказал для них пиццу, но с пеперони, потому что забыл, что она не ест свинину. Он сказал ей, что не создан для моногамии. Ей не нравился секс по утрам, но ему нравился, поэтому она соглашалась, хотя не получала особенного удовольствия, и он знал, что она не получала особенного удовольствия, но все равно просил, и она соглашалась. Однажды он разбудил ее в четыре утра и уговорил на секс, но она то и дело отключалась, и тогда он перестал.
Я все ждала, когда же рванет бомба — когда она скажет, как он унизил ее, ударил или пригрозил разрушить ее карьеру, — после чего я не смогу смотреть на Джерома прежними глазами и навсегда поменяю свое отношение к нему; когда я услышу что-то такое, что заставит меня немедленно развестись с ним и забрать себе детей, что-то такое, что пустит под откос его карьеру и вызовет единодушное общественное порицание. Но на сороковой минуте Жасмин все так же продолжала накручивать себя (она снова принялась ходить вокруг скамейки, словно львица), не рассказав ни о чем страшнее нежелательного, хотя и добровольного секса по утрам.
Она впервые посмотрела в камеру и сказала:
— Вы когда-нибудь теряли что-нибудь — книгу или колье, — после чего… у вас такое чувство, словно вы оставили там руку или ухо? Вы лишились части себя, и… я оставила часть себя в Денвере в две тысячи третьем году. Я оставила части себя по всей этой стране. То, что я там оставила, — и тут она сложила руку в кулак перед своим животом, и я поняла это как пустоту, сосущую пустоту в самой ее сердцевине, — я нигде не могу найти.
Довольно убедительно. Ее травма была настоящей. (Неудивительно, что столько комментаторов в «Твиттере» писали почти слово в слово: «Я вижу вас, Жасмин, и я вижу вашу травму».)
Я почувствовала себя такой древней, представительницей далекого поколения, не понимающей моральных основ двадцать первого века. Если бы Жасмин была моей подругой в то время, я бы посоветовала ей порвать с Джеромом. Я бы указала ей на его недостатки. Сказала бы ей, что она достойна лучшего.
Но боже правый.
Я пыталась понять, был ли мой гнев — я испытывала не что иное, как гнев, не столько на Джерома, сколько на Жасмин, — личного характера (во мне пробудился верный питбуль), поскольку эта женщина нападала на отца моих детей, или я бы почувствовала то же самое в отношении любой женщины, заявляющей о надругательстве, когда, господи боже, она была совершеннолетней, у нее была свобода воли, ей не угрожали, ее не принуждали. Это не сильно помогало тем из нас, кто прошел через что-то похуже. Забудьте того парня, который занимался со мной сексом в колледже, когда я была без сознания; да я могла бы предъявить обвинение Дориану-козлу-Каллеру посерьезней, чем эта Жасмин — Джерому. Я могла бы отыскать жену Дориана Каллера и потребовать, чтобы она отреклась от него.
Я проверила «Твиттер» и не увидела там почти ничего нового, но затем открыла аккаунт «Старлеток в клетке», и там кто-то запостил видео Жасмин примерно под двадцатью последними твитами. Я поняла, что скоро уже не смогу игнорировать это. И написала Лэнсу, что объясню все потом.
В животе у меня был бардак. Пора было идти в класс, пора общаться с ребятами, словно я имела хоть малейшее представление о том, как устроен мир.
23
Поскольку я рассказываю о том, что происходило в течение тех двух недель в Грэнби, почти в хронологическом порядке, сейчас я расскажу вам кое-что, о чем узнала гораздо позже. В то утро — насколько я могу судить, примерно в то время, когда
