class="p">— Да, — утирая слезы, говорю я, — они вообще в этой истории никак… их не было со мной в машине.
— Я знаю, Андрей. Я знаю. Они все были дома, когда мне сообщили про сына.
— В смысле — как? В каком еще доме? — удивленно спрашиваю ее, а она глубоко затягивается сигаретой, не показывая лица.
— В том самом. Врач, который в тот день согласился подменить коллегу и потом приехал спасать ту бедняжку, которую твой друг насиловал, пока она была в отключке, — это я. Я была в том доме, Андрей, откуда ты уехал, и я видела всех твоих друзей удолбанных, как они прикрывали рты в панике и не понимали, что им делать, пока я откачивала девочку, — говорит она, выпуская дым сквозь пальцы, на одном из которых я замечаю сильный порез. — Твой друг, Алекс, первый убежал и не высовывался из комнаты. Представляешь, как несправедливо: да, я спасаю совершенно незнакомого мне человека на одном конце города, а на другом ты убиваешь самого близкого мне человека. — Она кладет руки на стол, и я смотрю на ее красное в слезах лицо. — А теперь мы сидим лицом к лицу, и я лишаю тебя близкого человека.
— А при чем тут Мира? Не она же…
— Мира? Посмотри на Миру! — Она поворачивается к компьютеру, водит мышкой, кликает и разворачивает монитор в мою сторону.
На мониторе появляется вертикальная картинка с черными полями. Я вижу Артема, который сидит на диване, откинув голову на подушку, и быстро моргает. Потом появляется лицо Кати, она сидит справа от Артема. Она смотрит в камеру, трет нос, улыбается и говорит: «Надо заканчивать», а потом кладет руку на волосы Артема и спрашивает: «Ты чего?» — а он качает головой и ничего не отвечает, а камера резко поворачивается влево, и я вижу стеклянный стол, на котором много стаканов с выпивкой, пепельница, набитая бычками, раскиданные таблетки, много дорожек порошка, несколько свернутых купюр и пластиковая карточка из фитнес-клуба, на заднем фоне играют My Chemical Romance, и я понимаю, что будет дальше. Камера поднимается, и я вижу, как на ковре со спущенными шортами дергается Алекс, а из-под его тела торчат ноги в коротких белых носках. Алекс издает какие-то хриплые звуки и начинает двигаться быстрее, прижимая две тоненькие руки к большому белому ковру. Ксюша и Света лежат на полу и смотрят на все это, а потом Света поворачивается в сторону камеры, направляет стеклянный взгляд куда-то сквозь и закрывает глаза, а Ксюша встает и просто уходит. А громкий голос за камерой кричит: «Еще! Еще! Не останавливайся! Давай, Алекс! Дава-а-ай! Ха-ха! Быстрее двигайся! У тебя прекрасный зад!» — и я понимаю, что это голос Миры, которая подстегивает Алекса, заливисто смеется и снимает все происходящее. «Алекс, давай!» — продолжает она, а женский голос из-под Алекса стонет все тише, а потом пропадает, и слышны только Мирин смех, вздохи Алекса и как Джерард Уэй поет «Your misery and hate will kill us all, so paint it black and take it back». Я опускаю голову и прошу выключить запись, но по-прежнему слышу песню и Мирин смех, а когда кто-то из монитора кричит «Блядь!», я громче говорю:
— Выключите, прошу вас!
Раздается резкий стук по клавиатуре, и звук пропадает, я поднимаю голову и вижу на экране только голую спину Алекса на паузе, а пальцы Ирины Александровны берут монитор за угол и отворачивают его от меня.
— Режиссер — Мира Трубецкая. На этом запись не заканчивается.
— Прошу, больше не надо.
— Есть еще вопросы? — говорит она, не отводя от меня черных глаз.
— Как вы…
— Убила? — спрашивает меня.
— Да.
— Это сестру твою благодарить надо.
— Юлю?! — Я не понимаю, при чем здесь моя сестра, как она связана с адом, в который мы попали.
— Она всех уродов на блюдечке мне подносила, а мне оставалось только подсесть и воткнуть каждому иглу в шею.
— Что? — У меня перехватывает дыхание.
— Девочка на видео — подруга твоей сестры. Да-да, она возвращалась домой от Юли в тот вечер, а твой друг Алекс мимо проезжал. Увидел и решил подбросить. Как видишь, подбросил. Хорошая у тебя сестра, с принципами. Но…
— Что «но»? — Со страхом поднимаю голову на врача, в чьих руках находится жизнь моей сестры.
— У меня тоже есть принципы. — Женщина резко поворачивается в сторону окна и смотрит через свое отражение в какую-то темную бесконечность.
— Какие? Вы всех убили, и сейчас Юля там…
— Мы убили! Мы! — Она снова поворачивается в мою сторону, и ее глаза сильно расширяются. — Невиновных нет, Андрей. И уж поверь, даже если бы со мной что-то произошло, то за меня бы это сделали другие, нас много.
— Кого «вас»? — По спине бегут мурашки, а руки начинают трястись в такт с левой ногой.
— Тех, кто будет наказывать таких уродов тупоголовых, как вы. Нас уже много, а будет еще больше. Мы будем в каждом городе, в каждом телефоне, мы те, кто будет вас наказывать.
— Вы просто больные твари, и все! — говорю я, глядя ей в глаза.
— Мы? А вы? — Она чуть наклоняет голову и прожигает меня своим взглядом.
— Мы не хотели!
— Не хотели что? Накачивать наркотиками девочку? Не хотели ее насиловать? Не кричали: «Давай, Алекс!», не сбивали насмерть человека?! Не пользовались теми благами, которые у вас есть? Не отмазывались от содеянного? Не убегали?
— Мы не виноваты! — говорю я, качая головой.
— А кто? Ваши родители, что недоглядели за вами? Что воспитали таких имбецилов, что жизнь у вас не такая, как у других? Они виноваты, а? Они, может, и виноваты, но вы перегнули. Страдать будете все, как мы.
— Да кто вы?! — недоумевающе снова спрашиваю я и смотрю в сторону телефона, который лежит на столе.
— Те, кто пострадал от вас. Не догоняешь? Хотя как ты водишь — ты уж точно должен был давно догнать.
— Я… я сбил вашего сына. Я. Это сделал я. — Голос срывается, из глаз льются слезы. — Я не хотел, правда, клянусь, не хотел никого сбивать! Я ничего не видел. Я просто ехал домой, я ничего не понимал. Мой отец… я видел его с другой женщиной. Я ехал домой к сестре, не видел ничего, плакал, и потом удар… Я ничего не понял. Только помню дождь, перекрытый переулок, ментовские мигалки, люди… отец. Я не хотел…
— Быстро у тебя папа решает проблемы — все у него схвачено.
— Если бы я знал, что так будет, я бы сам сдался.
— Да что ты говоришь! Ну сдался бы ты — и что? Никуда бы это не дошло, не допустил бы он. Мама у тебя публичный человек, отец влиятельный.
— Раньше они были другими, — тихо говорю я.
— Ну, знаешь ли, раньше все были другими. И ты, и они, и я. Сколько лет вы всей семьей не собирались вместе?
— Два года, — говорю я и вспоминаю тот день, когда мы могли остаться дома.
— Вот и встретились.
— Я признаюсь, что сбил вашего сына, я буду сидеть за это, только, пожалуйста, умоляю, спасите мою сестру, прошу! Остановите все это!
— Ты должен мучиться так же, как я.
— Остановите, пожалуйста!
— Нам
