чувствуете, что у вас есть она?
Дезире смотрит на свои стиснутые руки.
— Да, — медленно произносит она. — Да, я чувствую, что у меня есть она.
— А она?
Дезире пожимает плечами:
— Она просто держит меня за руку.
— Хорошо.
— Она…
— Да?
— Она просит прощения, что назвала меня стервой, — сообщает мне Дезире.
Я расплываюсь в улыбке.
— Я бы хотел, чтобы вы сказали ей еще одну вещь.
— Что?
— Скажите ей, чтобы она, когда злится, приходила к вам. Вы ее обнимете. Вы скажете, что любите ее. Но кричать на Хуана ей теперь запрещено. С этим покончено раз и навсегда.
К моему удивлению, Дезире усмехается.
— Что она…
— Она это понимает, — говорит Дезире. — Кивает.
— Правда?
— Ага. И улыбается.
— Я бы на ее месте тоже, — говорю я. — Знаете, когда пятнадцатилетнему подростку выставляют ограничения, он, конечно, дуется, но в глубине души вздыхает с облегчением.
Теперь Дезире улыбается не меньше моего.
— Она все равно может закатить скандал.
— Хорошо, — присоединяюсь я. — Этот скандал позволит вам почувствовать себя эмоционально живой.
— Но сейчас пора. Я думаю, она может снова вздохнуть спокойно.
— Да, — говорю я негромко. — Думаю, ваша ссора позади.
Дезире кивает, по-прежнему глядя на стул, который занимает ее воображаемый ребенок, и не спешит прервать контакт.
— Вам нужно сказать ей сейчас еще что-то?
Дезире качает головой. Мы все вместе ждем еще немного.
— А ей нужно сказать вам еще что-то? — Я прерываю молчание. — Когда она разговаривает с вами, ей можно больше не ершиться.
Дезире кивает с улыбкой, она на два шага опережает меня.
— Она говорит: «Спасибо».
— Скажите: «На здоровье».
Мы тихо сидим вместе, все втроем. Потом я говорю Дезире:
— Мысленно уменьшите ее так, чтобы она поместилась у вас на ладони, и посадите ее в свое сердце, где она сможет остаться с вами. А затем, когда будете готовы, откройте глаза. Я хочу кое-что показать вам.
Ее глаза медленно открываются.
— Ну, как вы?
Она кивает:
— Хорошо. Я хорошо себя чувствую.
— Посмотрите ему в лицо. — Я показываю на Хуана, который сидит молча, все так же держа наготове карандаш, и по его лицу текут слезы.
Сначала Дезире думает, что он смеется, и неуверенно хихикает.
— Нет. — Я перенаправляю ее внимание. — Посмотрите ему в лицо. Эти слезы — за вас. Это называется сострадание.
Дезире поворачивается ко мне:
— Он всегда пугается, когда я показываю…
— Дезире, — перебиваю ее я. — Посмотрите на мужа. Будьте здесь и сейчас.
Она по-детски кивает и берет Хуана за руку.
— Я просто…
Хуан обрывает ее:
— Нет, я люблю эту девочку в тебе, этого бойца, эту задиру. Я хочу обнять ее. И обниму. Мне так грустно, что она… — Ему мешают слезы. Я вижу, как на миллиметровке расплывается мокрое пятно. — Я только…
Я смотрю, как их тела тянутся друг к другу.
— Хотите обняться? — спрашиваю я Дезире, которая поднимает глаза на меня. — Хотите, чтобы этот мужчина обнял вас?
Она кивает и распахивает ему объятия.
Хуан улыбается — немного смущенно. Откладывает блокнот, отстегивает микрофон, приглаживает волосы и обнимает жену. Они тихонько раскачиваются, оба плачут.
— Прости меня, пожалуйста, — шепчет Дезире.
— Ничего-ничего, милая, — говорит он. — Я здесь. * * *
«Передай назад, либо передай вперед». У Дезире есть дочь от другого мужчины, и ей скоро будет тринадцать. Много лет до появления Хуана она была лучшей подружкой Дезире, ее наперсницей и, в сущности, тем человеком, который заботился о ней. Я говорю Дезире, что надеюсь, что те дни, когда ее дочь страдала от приступов ее ярости, остались позади. Дезире с готовностью соглашается.
— Нам нужно устроить семейную встречу, — говорит она.
Хуан стонет, но говорит, что, если она так хочет, он в деле.
— Нам надо объявить об инаугурации нового правительства, — добавляет Дезире.
Теперь Хуан усмехается — он понимает, о чем речь.
— Ненасильственные протесты будут услышаны, — с шутовской серьезностью объявляет он.
— Но насилия мы терпеть не намерены, — предупреждает Дезире. — Согласен?
Он энергично кивает.
— А она? — спрашиваю я Дезире о ее младшей ипостаси.
Дезире умолкает, немного наклоняет голову, словно прислушивается, а потом улыбается.
— Через «не хочу», — сообщает она.
— Нормально, годится, — быстро говорю я, пока никто не успел ничего возразить. * * *
Кто-то когда-то назвал работу над отношениями «деконструкцией патриархата в паре за раз» [7]. Мне такое описание льстит. Когда вы с партнером достигаете подлинной близости, вы оба выходите за границы патриархата. Я на протяжении нашего разговора много раз упоминал токсичную культуру индивидуализма. Но как и где эти культурные силы посягают на человеческую личность? Ведь культура — не какая-то бесплотная абстракция. Культура главным образом передается через людей. Культура говорит через абьюз со стороны матери, подобной матери Дезире, которая путает нормальный сексуальный интерес с неконтролируемым промискуитетом. Культура говорит голосом отца моего клиента, который, когда ребенку исполнилось три, официально собрал всю семью посмотреть, как его сын бросит в огонь свое любимое одеялко, ведь теперь он уже совсем большой и оно ему не нужно.
Как-то раз, когда мои дети были еще маленькие, я наблюдал, как токсичный индивидуализм проявил себя в реальной жизни на моих глазах. Я был на хоккейном матче, играла команда моего сына. Один из папаш, к счастью на другой стороне стадиона, в полный голос орал на своего злополучного отпрыска лет примерно девяти. При всех зрителях на стадионе этот отец сначала отчитывал своего сына за плохую игру, а потом — за то, что он плачет. Мальчик с трудом забрался на трибуну и пристроился рядом с матерью, которая ждала его. Она шепнула ему несколько утешительных слов и попыталась обнять за плечи. И тут мальчик откинулся назад и ударил мать по лицу.
Травма порождает травму. Таков порочный круг насилия, патриархата, токсичного индивидуализма. Мама из наилучших побуждений хотела утешить сына — но защитила ли она его, установив ограничения для мужа? Что-то сомневаюсь. Молчание женщин, насилие мужчин. Этот мальчик при всех разыграл спектакль о том, как отвергают и презирают беззащитность. Это был ритуальный акт пренебрежения. Никто не скажет, что он маменькин сынок! Так и мчится этот лесной пожар из поколения в поколение.
Дети смотрят на родителей и думают: «На кого мне надо быть похожим, на нее или на него? Кем мне быть — молотом или наковальней?» Насильником или жертвой? Это выбор, где обе позиции проигрышные, но при всем при том кого бы выбрали вы? Этот мальчик в девять лет усвоил отцовское презрение и решил подражать его агрессивности. Он уже научился с пренебрежением относиться к «слабости». Его представление о благополучии зиждется на двух парных бредовых идеях — на бреде неуязвимости в сочетании с бредом доминирования. Мы, люди, не способны ни на то, ни на другое. Но в культуре индивидуальности мы должны обладать и тем и другим.
В Европе и в Америке, в деревнях и городках, где жили поколения наших предков, жители полагались на добрососедские отношения, чтобы пробиться сквозь заслоны откровенного эгоцентризма, свойственного прагматичному индивидуализму эпохи Просвещения, где каждый отстаивает собственные права. Но теперь это не так. Как девятилетний мальчик вырастает в мужчину, который возмущается в ответ на требование носить маску? Который отстаивает свое право
