провести эксперимент, ничем не отличающийся от того, который я проводил дюжиной лет ранее с CDO: в течение нескольких недель я пытался услышать, не усмехаясь, что люди говорят об ESG. Я читал электронные письма, которые постоянно получал. Я спрашивал руководителей и финансистов, почему они продолжают говорить об устойчивом развитии; я посетил несколько конференций - и слушал. Постепенно в моем сознании стали вырисовываться несколько моментов. Первый заключался в том, что этот сдвиг в обществе происходил не в одном месте, а в трех. Первое - это C-suite, или сфера корпоративного управления, где руководители компаний начинают говорить о "цели" и "устойчивости", а не только о прибыли. Вторая - в финансовом секторе, где инвесторы и обслуживающие их финансовые компании отслеживали, как они получают прибыль. Третья, малозаметная сфера, находилась на пересечении мира политики и благотворительности: правительствам не хватало денег налогоплательщиков для реализации своих политических целей, и они вынуждены были обращаться к ресурсам частного сектора, а также благотворителей.
Эти три центра перемен усиливали друг друга: компании стремились к более широкой цели, инвесторы хотели ее финансировать, а правительства и филантропы - координировать усилия. "В наши дни мы переосмысливаем значение филантропии", - сказал мне Даррен Уокер, глава могущественного Фонда Форда. Важно не только то, что вы отдаете 5% своих денег. То, что вы делаете с остальными 95 процентами, едва ли не важнее". 7 Это повлияло на отношение компаний к экологическим проблемам. Но это также вызвало новый разговор о социальных реформах (таких, как борьба с неравенством доходов или гендерной изоляцией) и корпоративном управлении. Хотя "E" - экология - привлекала наибольшее внимание благодаря ярким кампаниям активистов, таких как Тунберг, все три составляющие были взаимосвязаны. "Из ESG невозможно вычленить "E" или "S" - все вращается вокруг "G", - сказал мне Аксель Вебер, председатель правления могущественного банка UBS, который стремился представить себя в качестве поборника нового движения.
Но неужели такие люди, как Вебер, действительно верят во все это? задавался я вопросом. Мое любопытство боролось с цинизмом. Такие банки, как UBS, были организациями, стремящимися к прибыли и сыгравшими центральную роль в мании, возникшей в преддверии кредитного пузыря 2008 года. Топ-менеджеры по-прежнему выплачивали себе зарплаты, которые простым смертным кажутся непомерно высокими, и финансировали деятельность, которая была далека от "зеленой". Идея о том, что банки продают ESG-продукты, напоминала священников средневековой католической церкви, продающих "индульгенции", то есть жетоны, которые должны были компенсировать грехи, свои и чужие. В голове постоянно всплывала шутка про "закатывание глаз, усмешку и стон". Однако, когда я заставил себя продолжать слушать, то понял, что столкнулся с еще одной версией "проблемы айсберга", которую я наблюдал в случае с производными инструментами; в очередной раз шум в системе скрывал более важную арену молчания.
Речь шла об управлении рисками. Если прислушаться к шуму вокруг ESG, то создавалось впечатление, что речь идет об активизме: активные участники кампании призывали к социальным и экологическим изменениям, а компании и финансовые группы кричали о том, что они делают для этого (и отправляли все те электронные письма, которые я удалил). Но если взглянуть на ESG более пристально, с точки зрения антрополога, то стало ясно, что здесь действует второй фактор, который не так открыто обсуждается: корысть. Все большее число лидеров бизнеса и финансов использовали ESG как инструмент самозащиты. Активисты, положившие начало движению ESG десятилетием или двумя ранее, обычно не хотели этого признавать. Эти активисты отстаивали вопросы устойчивого развития, потому что у них было искреннее, шумное и похвальное желание улучшить мир с помощью финансов; они часто представляли это в терминах "импакт-инвестирования", т.е. инвестирования с целью социальных изменений, и исключения из портфелей акций "греха". "Это же монахини, датские пенсионные фонды и американские дети из трастовых фондов!" - иногда шутил я с коллегами. иногда шутил я со своими коллегами (группа монахинь стала откровенными активистами-акционерами, требующими от компаний навести порядок в своей деятельности, а некоторые богатые американские наследники и наследницы, например Лизель Прицкер Симмонс, выступали за "импакт-инвестирование").
Но если активисты, стремящиеся активно изменить мир, положили начало движению ESG, то к 2017 году многие инвесторы, похоже, поставили перед собой менее амбициозную цель - просто не наносить никакого вреда окружающему миру. "Это команда устойчивого развития", - сказал я коллегам. Затем появилась более многочисленная - и еще менее амбициозная - группа, которая интересовалась ESG в первую очередь потому, что хотела не навредить себе. В эту категорию входили управляющие активами, которые не хотели терять деньги на активах, связанных с ископаемым топливом, или инвестировать в компании, подверженные репутационным рискам, будь то сексуальные злоупотребления в офисе (подобные тем, что разразились вокруг движения #metoo), нарушения прав человека в цепочке поставок или расовые проблемы (подобные тем, что были выявлены в ходе протестов BlackLivesMatter). Аналогичным образом, советы директоров компаний не хотели, чтобы их ждали неприятные сюрпризы, бегство акционеров или скандалы, в результате которых руководители могут потерять работу. Они также не хотели, чтобы их сотрудники (и клиенты) выходили из дома из-за того, что их возмущают эти проблемы. И наоборот, инвесторы не хотели упускать новые возможности, которые могли бы появиться в связи со сменой общественного мнения, например, переход к "зеленым" технологиям. Не хотели этого и компании.
Стало ли это причиной лицемерия во всей затее? Многие журналисты считали именно так. Однако я увидел в этом своего рода победу основателей движения. История показывает, что когда происходит революция, она, как правило, удается не тогда, когда ничтожное меньшинство убежденных активистов берется за дело, а когда молчаливое большинство решает, что сопротивляться переменам слишком опасно или бессмысленно. ESG приближается к этому переломному моменту, поскольку основная масса представителей инвестиционного и делового мира начинает подтягиваться к этому движению, даже если они вовсе не относят себя к активистам.
В связи с этим возникает другой вопрос: Почему это произошло в 2017 году, а не, скажем, в 2007, 1997 или 1987 годах? Похоже, мало кто из активистов ESG знает об этом. Но я подозревал, что это связано с растущим чувством неопределенности и нестабильности среди руководителей компаний. Хорошим барометром этого являются ежегодные встречи Всемирного экономического форума в Давосе. Еще в начале 2007 года, когда я впервые присутствовал на встрече в Давосе и подвергся критике за негативные статьи о кредитных деривативах, я был поражен настроением солнечного оптимизма среди мировой элиты. Падение Берлинской стены и распад Советского Союза привели к тому, что элита Давоса приняла "святую троицу идей", - писал я позже в FT.
