запретом французского правительства; мы должны простить ему, что он осторожно скользнул по недостаткам царствующего короля; тем не менее это было превосходное повествование, простое и ясное; в рассказе о принце Чарльзе Эдуарде Стюарте (Бонни Принц Чарли) он почти соперничал со своим собственным Карлом XII. Верный своей концепции, согласно которой история лучше всего отражает достижения человеческого разума, он добавил заключительное рассуждение "О прогрессе понимания в эпоху Людовика XV" и отметил то, что показалось ему признаками роста:
Целый орден [иезуитов], упраздненный светской властью, дисциплина других орденов, реформированная этой властью, разделение между [юрисдикцией] магистратов и епископов, ясно показывают, насколько рассеялись предрассудки, насколько расширились знания о правительстве и до какой степени просветились наши умы. Семена этих знаний были посеяны в прошлом веке; в настоящем они прорастают повсюду, даже в самых отдаленных провинциях. ... Чистая наука осветила полезные искусства, и они уже начали залечивать раны государства, нанесенные двумя роковыми войнами. ...Познание природы и дискредитация древних басен, некогда почитавшихся историей; здравая метафизика, освобожденная от нелепостей школ: таковы продукты этого века, и человеческий разум значительно усовершенствовался.
Отдав долг истории, Вольтер вернулся к философии и к кампании против католической церкви. Он быстро выпустил те небольшие книги, которые мы уже рассматривали, в качестве легкой артиллерии в войне против инфантильности: Невежественный философ, Важная экспертиза Милорда Болингброка, L'lngénu (или Гурон), Histoire de Jenni, и La Raison par alphabet. Во время всех этих трудов он вел самую замечательную переписку, которую когда-либо вел один человек.
Когда Казанова посетил его в 1760 году, Вольтер показал ему коллекцию из примерно пятидесяти тысяч писем, полученных им до этого года; впоследствии их должно было стать еще почти столько же. Поскольку адресат оплачивал почтовые расходы, Вольтер иногда тратил сто ливров на письма, которые получал за день. Тысяча поклонников, тысяча врагов, сотня молодых авторов, сотня философов-любителей присылали ему подарки, букеты, оскорбления, проклятия, запросы и рукописи. Нередко встревоженный дознаватель умолял его ответить по почте, существует ли Бог и есть ли у человека бессмертная душа. В конце концов он поместил предупреждение в "Меркюр де Франс": "Несколько человек жаловались на то, что не получают подтверждения посылок, отправленных в Ферни, Турни или Ле-Делис, уведомляем, что из-за огромного количества этих посылок стало необходимо отказаться от получения всех, которые не исходят от лиц, с которыми владелец имел честь быть знакомым".43
В окончательном издании Теодора Бестермана переписка Вольтера занимает девяносто восемь томов. Брюнетьер считал ее "самой живой частью всего его творчества".44 И в самом деле, во всей этой необъятной переписке нет ни одной скучной страницы, потому что в этих письмах мы все еще можем услышать, как самый блестящий собеседник своего времени говорит со всей интимностью друга. Никогда ни до, ни после писатель не улавливал на своем бегущем перо-куртуазном каламе столько любезности, живости, очарования и изящества. Это пиршество не только остроумия и красноречия, но и теплой дружбы, гуманного чувства и острой мысли. Рядом с ними письма госпожи де Севинье, хотя и восхитительные, кажутся случайным трепетом над поверхностью тривиальных и преходящих вещей. Несомненно, в эпистолярном стиле Вольтера было что-то условное, но, кажется, он имел в виду именно это, когда писал д'Алемберу: "Обнимаю вас со всей силой и сожалею, что это должно быть на таком большом расстоянии". (На что д'Алембер ответил: "Прощайте, мой дорогой и прославленный друг; я нежно обнимаю вас и более чем когда-либо tuus in animo" - ваш по духу).45 И послушайте, как Вольтер обращается к госпоже дю Деффан: "Adieu, madame.... Из всех истин, которые я ищу, самая надежная, кажется, та, что у вас есть душа, которая мне близка и к которой я буду нежно привязан в течение того небольшого времени, что мне осталось".46
Его письма к парижским знакомым ценились адресатами и передавались из рук в руки, как самородки новостей и жемчужины стиля. Ведь именно в письмах стиль Вольтера достигал наибольшего блеска. Он не был на высоте в его историях, где плавное и текучее повествование более желательно, чем красноречие или остроумие; в его пьесах он переходил к напыщенной декламации; но в письмах он мог позволить алмазному острию своего пера вспыхнуть в эпиграмме или осветить тему с несравненной точностью и краткостью. К элегантности Фонтенеля он добавил образованность Байля, а из "Провинциальных писем" Паскаля почерпнул нотки иронии. За семьдесят лет своей писательской деятельности он противоречил сам себе, но никогда не был неясен; мы с трудом можем поверить, что он был философом, настолько он ясен. Он переходит непосредственно к сути, к жизненно важному пункту идеи. Он скуп на прилагательные и симиляры, чтобы не усложнять мысль, и почти каждое второе предложение - это вспышка света. Иногда вспышек слишком много, слишком много ударов остроумия; время от времени читатель устает от блеска и теряет несколько дротиков проворного ума Вольтера. Он понимал, что избыток блеска - это недостаток, как драгоценные камни на мантии. "Французский язык, - скромно признавался он, - был доведен до высшей точки совершенства в эпоху Людовика XIV".47
Среди его корреспондентов была половина знатных людей того времени - не только все философы, все крупные писатели Франции и Англии, но и кардиналы, папы, короли и королевы. Кристиан VII извинялся перед ним за то, что не установил сразу все вольтеровские реформы в Дании; Станислас Понятовский из Польши скорбел о том, что его прочили в королевскую семью как раз по дороге в Ферней; Густав III из Швеции благодарил Вольтера за то, что тот иногда бросает взгляд на холодный Север, и молился, чтобы "Бог продлил ваши дни, столь драгоценные для человечества".48 Фридрих Великий отругал его за жестокость по отношению к Мопертюи и за дерзость по отношению к королям;49 Но через месяц он написал: "Здоровья и процветания самому злобному и самому обольстительному человеку с гением, который когда-либо был или когда-либо будет в этом мире";50 а 12 мая 1760 года добавил:
Со своей стороны я пойду туда [в Аид] и скажу Вергилию, что француз превзошел его в своем искусстве. Я скажу то же самое Софоклу и Еврипиду; я буду говорить Фукидиду о ваших историях, Квинту Курцию о вашем Карле XII; и, возможно, я буду побит камнями этими ревнивыми мертвецами за то, что один человек объединил в себе все их различные достоинства".51
19 сентября 1774 года Фредерик продолжил свои восхваления: "После вашей смерти вас некому будет заменить; это будет конец хороших писем во Франции".52 (Конечно, это ошибка; во Франции никогда
