Роже Борниш - Гангстеры

Черный «кадиллак» мягко остановился у тротуара, перед входом в здание Сюртэ, сыскной полиции, расположенной в доме одиннадцать по улице Соссэ. Шофер в ливрее выключил сцепление. Лакей, тоже в ливрее, выскочил из машины, обошел се сзади и открыл дверцу. Из прекрасной американской машины вышла женщина лет сорока, элегантно одетая, с темными волосами, уложенными в шиньон, поддерживаемый гребнем, украшенным бриллиантами. На ее запястьях и пальцах были дорогие украшения. Легкой походкой она вошла в холл здания и направилась к дежурному постовому. Из просторной сумки из крокодиловой кожи она достала повестку и протянула ее.

— Я хотела бы поговорить с инспектором Борнишем, — сказала она. Полицейский оценивающе посмотрел на нее, снял трубку и, не спуская с посетительницы заинтересованного взгляда, набрал внутренний номер.

Сидя за письменным столом из светлого дерева, я отложил в сторону папку с делом и собирался спуститься выпить пива в «Санта-Марию», кафе, расположенное по соседству с Сюртэ. В этот момент раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал раскатистый голос дежурного постового:

— Инспектор Борниш? Вам звонят с поста. К вам явился свидетель.

Я никого не ждал в этот солнечный послеобеденный час. Напряг память, перелистал записную книжку, но ничего не нашел. Я спросил с раздражением:

— Кто это?

— Магараджа Раджпутана, инспектор.

— А! Пусть поднимется.

Три минуты спустя в дверь моего кабинета осторожно постучали.

— Войдите! — сухо сказал я, поправляя галстук.

Магараджа вошла в кабинет и протянула мне немного смятый лист бумаги. На ее руках были белые перчатки. Я предложил ей сесть на единственный в кабинете стул. Она села, закинув ногу на ногу и окидывая странным взглядом убогое помещение. Взгляд ее задержался на гвозде, вбитом в дверь, заменявшем мне вешалку. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга.

— Меня зовут Вивиан Лутрель, я сестра Пьера, — сказала она, положив на стол белую бумагу. — Я думаю, вы хотели поговорить со мной о нем. Я не могла приехать раньше, так как с начала войны переехала в Индию, и мы с супругом много путешествуем.

Я взглянул на повестку. Она была датирована сорок седьмым годом. Сегодня двадцать первое июня тысяча девятьсот пятидесятого года, то есть прошло три года. Я был тогда молодым инспектором и работал в первой бригаде на улице Бассано. В то время у меня были серьезные основания допросить сестру Лутреля, главы знаменитой гангстерской банды, которого журналисты называли в газетах Сумасшедшим Пьерро. Близкие друзья этого безжалостного убийцы называли его Чокнутым. С тех пор время многое объяснило: аресты, допросы, доказательства, трупы, рассеянные по стране, составили объемистое дело, в котором прослеживалась преступная деятельность этого человека с трагической судьбой: Пьера Лутреля. Магараджа опоздала со своим свидетельством. Я снова посмотрел на нее и неожиданно заметил, что она охвачена сильной тревогой.

— Инспектор, — спросила она, — какова судьба моего брата? В последний раз мы виделись с ним в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, когда он уходил во флот.

С минуту я колебался, но взгляд магараджи требовал ответа. Я подошел к этажерке, на которой стояли папки с делами, и взял одну из них. Заглавными буквами на ней было написано три слова: «ДЕЛО ПЬЕРА ЛУТРЕЛЯ».

— Мадам, — сказал я, открывая дело. — Будьте мужественны. Перед вами развернется печальная эпопея одного из самых опасных преступников нашего времени.

— Пьер, ты меня узнаешь?..

Голос хриплый и немного испуганный, выдающий отчаяние, голод и лишения. Прислонившись к бару, Пьер Лутрель ставит бокал шампанского и медленно, недоверчиво оборачивается. Его правая рука скользит в карман пиджака. Обратившийся к нему мужчина стоит в двух шагах от него. Он высокого роста. Узкий пиджак подчеркивает развитую мускулатуру. Тщательно завязанный галстук напоминает о героическом прошлом: у него сине-бело-красные полосы. Лицо квадратное, черные жесткие волосы зачесаны назад. Прямой лоб с глубокими морщинами, впалые щеки. Сильный, упрямый подбородок. Нос, расплющенный от многочисленных ударов.

Незнакомец нервным жестом развязывает свой галстук-знамя, расстегивает верхние пуговицы сорочки, демонстрируя темные волосы, в джунглях которых появляется татуировка Африканского батальона: луна и солнце. Затем изречение: «Дурная голова, но доброе сердце».

— Пьер, ты меня помнишь?

Пьер Лутрель, прищурив глаза, разглядывает своего собеседника. Неожиданно он улыбается и протягивает свою широкую руку с нервными длинными пальцами.

— Жо Аттия! — радостно восклицает он.

Мужчины обмениваются рукопожатием, затем Лутрель берет своего друга под руку и увлекает его в глубину зала, к своему столику.

— Здесь нам будет уютнее, — шепчет он.

Бар, погруженный в тревожное молчание, снова загудел голосами.

Лутрель и Аттия садятся рядом в низкие кожаные кресла гранатового цвета, откуда они могут наблюдать за входной дверью.

Жо обводит взглядом облицовку стен из темного дерева, мечтательно задерживая его на красивых женщинах, с вожделением глядя на их икры и колени, обтянутые послевоенным новшеством: нейлоновыми чулками. Давно уже он не посещал роскошные рестораны. Лутрель, подозвав официанта, коротко заказывает шампанское, затем переводит свои золотистые глаза на Жо. Взгляд его быстрый, но оценивающий.

— Вид у тебя довольно потрепанный, — говорит Лутрель.

Аттия жалко улыбается, демонстрируя дыру между рядами красивых белых зубов.

— Ты знаешь, лагеря не способствуют…

Лутрель хмурится.

— Какие лагеря, Жо?

— Я был в Маутхаузене. Когда я оттуда вышел, весил всего пятьдесят килограммов. Анемия… К счастью, каркас у меня оказался крепким, и мясо наросло. Однако дела идут плохо, и это угнетает меня сегодня.

— Отныне, — высокопарно произносит Лутрель, — тебе не придется больше думать о своем будущем. Ты будешь работать со мной. Тебя это устраивает?

При этих словах Лутрель приподнимает полу своего пиджака и роется в кармане брюк. Когда он вынимает руку, в ней пачка банкнот. Он кладет ее на стол и кончиками пальцев придвигает к Жо.

— Возьми. Здесь триста тысяч.

Глаза Аттия округляются от удивления.

— Пьер, ты чокнутый! — бормочет он.

— Бери, тебе говорят, — настаивет Лутрель. — Не волнуйся, не последние… далеко не последние.

Аттия смущенно сует деньги в карман. Лутрель спрашивает:

— Почему тебя депортировали? Черный рынок?

Аттия вздрагивает. Он не понимает, как Лутрель может задавать ему этот вопрос. Он смотрит на него, пораженный такой беспечностью, но ненормальный блеск и расширенные зрачки Лутреля красноречиво говорят, что он уже прилично выпил. «Война не изменила его», — думает Жо.

— Я задал тебе вопрос! — нетерпеливо повторяет Лутрель.

Худое лицо Аттия становится прозрачным. Его пальцы слегка дрожат. «Значит, — обиженно думает он, — этот бедолага, наряженный, как манекен, с карманами, набитыми деньгами, с кольцами на пальцах, ничего не помнит!» Как же он мог забыть, что шестнадцатого марта тысяча девятьсот сорок третьего года его дружки Лафон и Бони, шефы французского гестапо, расположенного на улице Лористон, арестовали его, Большого Жо, такого же мошенника, как и они сами! До лагеря ему удавалось сочетать карьеру бандита с понятием чести. Грабежи, которые он организовывал, как-то уравновешивались его участием в Сопротивлении и прежде всего тем, что он переводил евреев и патриотов в свободную зону или в Испанию. Лафон и Бони не оценили этой деятельности свободного стрелка. Они попытались сначала завербовать его, соблазняя деньгами и абсолютной властью, которою давали два слова: «Немецкая полиция». Возмущенные его отказом, они пустили в ход шантаж и угрозы. Но и это не помогло. Жо Аттия со своим независимым характером был непреклонен. Напрасно Пьер Лутрель, Абель Дано и Жорж Бухезайхе, с которыми до войны он провернул немало дел, пытались убедить его пойти на сотрудничество с гестапо. Большой Жо не поддался их уговорам. Однажды весенним вечером он попал в облаву, и французские полицейские передали его на улицу Лористон, где Лафон и Бони подвергли его утонченным пыткам в духе их заведения. Лафон не мог смириться с мыслью, что какой-то мошенник не подчинился ему. Он хотел убить Жо. Старый полицейский Бони тоже имел с ним свои счеты. Жо спас Дано, прозванный Мамонтом за тучность и недюжинную силу. В его огромной башке возникали иногда странные идеи. Он подумал, что Жо удастся бежать во время транспортировки в лагерь, и предложил Лафону не терять времени с этим сдвинутым по фазе, а передать его фрицам.