Роже Борниш - Гангстеры

Лафон ничего не ответил, а Бони молча кивнул головой. Таким образом пятнадцатого августа тысяча девятьсот сорок третьего года в десять часов Жо Аттия был отправлен в Маутхаузен, где узнал, что штрафные батальоны Татуина и африканское солнце ничто по сравнению с нацистскими лагерями смерти.

— Ты не хочешь отвечать? — доносится до него голос Лутреля.

Аттия вернулся на землю. Он так и не оправился окончательно после лагеря, особенно в моральном плане. По ночам ему снились кошмары, а днем на улице он всегда вздрагивал, когда кто-нибудь обращался к нему.

Он был свободен, но тем не менее влачил существование затравленного человека.

Бар заполняют звуки «Голубой рапсодии», мужчины и женщины смеются. Аттия снова оглядывает этот мир, в котором ему предстоит отныне жить. Наконец он отвечает:

— Это твои дружки отправили меня в Германию.

Лутрель хмурит брови, сжимает челюсти. Воспоминания медленно пробиваются сквозь алкогольные пары. Он подыскивает оправдательные слова. Ему на помощь приходит официант, ставящий на стол бутылку шампанского и бокалы. Мужчины молча наблюдают, как он разливает шампанское. Аттия медленно подносит к губам бокал, глядя на девушку, направляющуюся к бару виляющей походкой. Он спрашивает в свою очередь:

— А как ты выкрутился при Освобождении?

— У меня был только один выход: Сопротивление. В начале сорок четвертого внедрился в группу Моранжа в Тулузе. Моим шефом был майор Люсьен де Марманд, имя, конечно, вымышленное. На самом деле его звали Андре Финкбаймер. Забавный малый. Меня звали лейтенантом д’Эрикуром. Моим пулеметчиком был Ноди, Рэймон Ноди. Я познакомлю тебя с ним сегодня за ужином.

— Ты… в Сопротивлении? — задыхаясь бормочет Аттия.

— Ты знаешь, — объясняет Лутрель, ставя бокал на стол, — в конечном счете ты делаешь одну и ту же работу. Когда я был в гестапо на авеню Фоша, мы расстреливали участников Сопротивления, евреев, голлистов, парашютистов и прочих. Когда я перешел в Сопротивление, я стал расстреливать немцев, коллаборационистов, петенистов и прочих. К сожалению, мне пришлось оставить Тулузу, там стало опасно. Я вернулся в Париж и поступил в спецслужбу, которая тогда набирала всех подряд. Однако позднее я решил работать на себя. Я создал собственную команду, к которой теперь ты присоединишься. Ребята надежные. Все.

Жо Аттия кивает и спрашивает:

— Я их знаю?

— Черт побери! — отвечает Лутрель, подливая шампанское. — Я же тебе говорил о Ноди, моем лейтенанте, участнике Сопротивления. Там также Бухезайхе, Дано и Фефе, гестаповцы, и, наконец, ты, депортированный. Примиренная Франция — это мы.

«Да, — думает Аттия, — Пьер Лутрель все такой же чокнутый».

Не обращая внимания на окружающих и потягивая шампанское, оба приятеля не спускают глаз с входной двери. Не сговариваясь, оба думают об одном и том же: об их дружбе, которая началась в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Они встретились в Первом полку легкой инфантерии, дислоцированном в Татуине, на юге Туниса. Жо уже находился в лагере, когда там появился Лутрель. В Африканских батальонах сохраняются примитивные военные традиции. Как правило, вновь прибывшему приходится противостоять старослужащим, чтобы отстоять свою независимость. Он должен сразиться с одним из них. Если он отказывается, то переходит в разряд «невест», предназначенных для «дедов». В случае победы в рукопашной он попадает в лагерь мужчин.

Лутрель должен был сразиться с Аттия в центре импровизированного круга, образованного ревностными блюстителями традиций. Ниже ростом, но крепкого сложения, уступающий по силе, но с более быстрой реакцией, менее выносливый, но более ловкий, Лутрель выходит победителем. С окровавленными лицами и распухшими глазами они пожимают друг другу руки. Так началась их дружба. Позднее обоих выгнали из армии за избиение старшего по чину.

Они украсили друг друга татуировкой на спине с изображением голых женщин. Кроме того, у Лутреля вытатуировано изречение: «Верность друзьям». Сеансы татуировки и вылазки в дом терпимости, где приходилось довольствоваться тремя арабскими женщинами, пахнущими прогорклым маслом, были их единственным развлечением. Татуин — это ворота в ад. Штрафники, прозванные в насмешку Счастливчиками, таскали булыжники и подчинялись железной дисциплине. Никто не знал, доживет ли он до завтра. В этой безрадостной жизни Лутрель и Аттия взяли привычку говорить друг другу перед сном: «Ты не одинок, Счастливчик. Если ты упадешь, я подниму тебя». Несколько простых слов, которые поддерживали их на этой каторге.

Благодаря этому прошлому Аттия простил Лутрелю то, что он принадлежал к лагерю людей, депортировавших его в Маутхаузен. В воровских кругах дружба — явление крайне редкое, поэтому, когда она возникает, ее не может уничтожить даже мировая война.

— Идем? — предлагает Лутрель.

Аттия поднимается из-за стола. От шампанского у него кружится голова, и он направляется к выходу неровной походкой. Лутрель на ходу берет с вешалки свое бежевое пальто на верблюжьем меху и небрежно перекидывает его через плечо, натягивая лайковые перчатки. Они выходят на улицу. Семь часов вечера, но уже давно стемнело. Их лица обжигает морозный воздух февраля сорок шестого. Аттия приподнимает воротник синтетической куртки. Ему холодно. Елисейские Поля снова светятся всеми огнями, как в Прекрасную Эпоху. Глядя на огни, Аттия говорит:

— Как прекрасен мир без войны.

Менее романтичный Лутрель замечает:

— Полицейских не видно. Все на облаве. Пошли.

Они быстро смешиваются с толпой, выходящей из метро станции «Георг Пятый», и направляются к кремовой «делайе», на лобовом стекле которой красуется дипломатический значок. Лутрель недавно купил его у одного шведского дипломата. Аттия, стуча зубами, садится на заднее сиденье из кожи лилового цвета и забивается в угол, в то время как Пьер усаживается рядом с шофером.

— Жо, представляю тебе Фефе.

— Привет, — говорит Аттия.

— Привет, — отвечает Фефе, рассматривая гостя в зеркальце.

— Улица Блондель, — командует Лутрель.

«Делайе» отрывается от тротуара. Фефе направляет машину к левому ряду, затем, воспользовавшись затишьем движения, делает резкий поворот. Свисток возмущенного регулировщика говорит о запрещенном маневре, однако Фефе невозмутимо продолжает свой путь к Елисейским Полям.

Убаюканный гудением мотора и опьяненный шампанским, Аттия дремлет. Он не видит ни площади Согласия, ни улицы Риволи, ни Пале-Руайяль, ни Шатле. Запрокинув голову, он тихонько похрапывает с беспечностью рантье. Маргарита и их дочурка Николь будут теперь жить достойно. Деньги, оттопыривающие его карман, согревают ему душу. Триста тысяч франков в это голодное время! Аттия мечтает купить кафе в пригороде, где-нибудь на берегу озера или пруда. Там он сможет отдыхать и рыбачить после налетов. Забыть о лагере. Сладкая жизнь!

Сидящий рядом с шофером Лутрель задумчив. В его голове уже зреет план следующей операции.

«Делайе» сворачивает с Севастопольского бульвара на узкую улицу Блондель, вдоль которой выстроились проститутки, разряженные, как новогодние елки.

Они агрессивно выставляют вперед бедра, поворачиваясь к клиентам разрезом своих юбок. Они выкрикивают непристойности, зазывая мужей, крадущихся вдоль фасадов домов с виноватым видом, либо холостяков, фланирующих посредине улицы с бесстрашной раскованностью.

«Делайе» подъезжает к кафе с яркой витриной. За окном снуют силуэты. Машина останавливается. Лутрель поворачивается к Аттия, чтобы разбудить его. В этот момент из бара доносится сильный грохот, и в следующую секунду сквозь стекло катапультируется человек. Не успевает он приземлиться на тротуар, как дверь кафе открывается и на пороге появляется мастодонт. Он бросается на оглушенного падением человека, по лицу которого течет кровь, и начинает пинать его ногами.

— Мамонт нервничает, — спокойно комментирует Лутрель, выходя из машины. Он подходит к Дано.

— Абель, прекрати толочь в ступе.

Несмотря на свою тучность, Дано с живостью оборачивается. С перекошенным от ярости лицом и сжатыми кулаками, он готов снова броситься на непрошеного гостя, но, узнав Лутреля, успокаивается как по мановению волшебной палочки, словно кто-то выключает газ под кипящим молоком. Жесткие белокурые волосы спадают ему на лоб. Его крупное квадратное лицо с розовыми поросячьими щеками расплывается в улыбке. Взгляд его серых глаз выражает детскую радость. Размашистыми и неловкими движениями гигантского млекопитающего он приводит в порядок свой туалет, энергично подтягивает брюки, обнаруживает пропажу пуговицы на куртке, проводит по ней своей огромной рукой, как утюгом, снова улыбается. Как всегда, он очень рад видеть Лутреля. Его восхищение сродни восхищению молодого волка-недотепы вожаком стаи.