— Приличная сумма, — серьезно определил Головеров и вынул из кармана пачку долларов. — Особенно когда денег почти нет, остался пустяк совсем, мелочь какая-то.
Женщина отвела глаза в сторону, сломив гордость, попросила жалобно:
— Ну помоги! Прошу тебя, пожалуйста… Ты же русский.
— Ладно, — он взял сумки и пошел вперед. — Рассчитаешься поцелуем. Если твой муж не пристрелит.
— Он не пристрелит, — обрадовалась она. — Он чеченец, но вполне интеллигентный человек, учитель по образованию.
Это ее заверение сильно отдавало легендой, но Глеб не стал ничего уточнять и молчал всю дорогу, представив реально картину, как он, давно не мытый, воняющий потом, с тяжелым запахом изо рта полезет целовать эту ухоженную, хотя и измученную дорогой женщину. Самого-то передергивало от омерзения…
А он любил, когда во всем, даже в безобидной, ни на что не претендующей игре есть своя эстетика, непременно обусловленная взаимным приятным чувством.
У околицы деревни Глеб остановился, опустил ношу на траву, но женщина указала на белую железную крышу.
— Вон мой дом! До ворот.
Неужели заставляла отрабатывать на полную катушку? Страдать, так знать за что…
В деревне не было уже ни огонька, впрочем, как и в ее доме из белого силикатного кирпича. Подозрение, что муж — легенда еще больше усилилось, пробив надеждам крошечную брешь.
У ворот она огляделась, подставила лицо.
— Ну, получай зарплату, что стоишь?
Возле своего дома она заметно осмелела, в голосе послышалась властность — качество привычное и каждодневное.
— Извини, я пошутил, — отступил Глеб. — Мне ничего не нужно.
— Врешь, я вижу! Глаз у тебя блудливый. Ты же бабник?
— Не скрою! — ухмыльнулся он. — Расцеловал бы тебя!.. Так бы расцеловал! Да… как говорил Паниковский, я год в бане не был. Запах от меня… Даже собаки нос воротят.
— Я и не почуяла. Нос заложило, — она распахнула калитку. — А ну, входи!
— Как же муж? — заметил он. — Учитель по образованию?
— Мама у меня дома, очень старенькая… Заходи. Я сейчас затоплю титан и согрею воду.
Глеб переступил порог и притулился к косяку. Женщина зажгла керосиновую лампу, затем скинула шубу и ахнула.
— Ой! В прах изгадила! У меня ведь такой никогда не будет!
— Поберегла бы, не таскала в грязь, — рачительно заметил он.
— Что ты? Куда я без нее… Тут же и ограбят, и… А что ты стоишь, как казанская сирота? Раздевайся!
— Понимаешь, я человек без комплексов, — заявил Глеб. — И скажу прямо — завшивел. Потому раздеваться могу только на улице.
— Завшивел? — то ли изумилась, то ли не поверила она.
— А что, человеку и завшиветь нельзя?
— Господи, кого я в дом притащила? — засмеялась женщина. Тебя хоть как зовут?
— Глеб, — сначала сказал, а потом поймал себя за язык: называть своего настоящего имени он не имел права…
Пока он мылся в самодельной, из нержавейки, ванне, Наталья приготовила ему чистую одежду, вплоть до верхней, неведомо с чьего плеча, но почти новой, а старую связала в узел на дворе, предварительно вынув из карманов оружие, боеприпасы и деньги.
— Одевайся, — приказала. — А свою хочешь прожаривай, а лучше сожги.
— За что же мне такая благодать? — возликовал Глеб.
— За сумки. Садись, стричь буду наголо. Бороду сбреешь сам.
Вымытый, остриженный, побритый и хоть наскоро, однако же накормленный, Глеб завалился в чистую постель, даже забыв принести автомат, оставшийся на вешалке в передней.
— А поцелуи? — в темноте произнес он.
— Мы в расчете, — бросила Наталья, удаляясь, — Спи, подниму рано, чтобы ушел по темну.
И притворила дверь.
Ощущение чистоты, новизны, близость непознанной и только потому желанной женщины разгоняли сон, пробуждая волнующие фантазии. Глеб около часа лежал с открытыми глазами, ощущая, как просыпается в нем притупившаяся за последнее время энергия, яростная и веселая одновременно и потому единственная имеющая сходство с энергией воинского духа. Он дождался, когда в доме исчезнет последнее движение, проследил его путь и встал. Двигаясь ощупью, прошел коридор, нашел дверь, за которой слышался ему шорох шагов Натальи, и тихо отворил. Кровать ее смутно белела в темноте, как лилия на озерной воде. На прямых, напряженных от энергии ногах, Глеб подошел и приподнял край ватного одеяла.
И увидел маленькую, сморщенную старушку в белой рубахе, мирно спящую с ангельским, чистым лицом.
Он отшатнулся, инстинктивно вскинул руку, словно защищаясь от наваждения, и в следующий миг вылетел вон. Потом он вспомнил, что в доме есть еще мать Натальи, совсем почти глухая и потому крепко спящая. Глеб перевел дух, чувствуя, как стремительно улетучивается энергия сексуальной страсти, и уже из самолюбия пошел искать, где спит Наталья. Обследовал весь дом, каждый закуток — ее не было! Должно быть, незаметно исчезла, заперев входную дверь снаружи на внутренний замок… Но зачем?
Опасности он не чуял, или полное расслабление притупило способность предчувствовать? На всякий случай он снял с вешалки автомат и лег в постель, положив его под одеяло стволом к выходу.
И не уловил момента, когда уснул…
Наталья разбудила его, когда за окном сквозь занавески пробивалось солнце. Стояла на почтительном расстоянии от кровати, чтобы не достал рукой…
— Вставай, двенадцатый час!
— Да?! — больше обрадовался, чем удивился Глеб. — Как же мне теперь уйти? Соседи увидят! А мне бы не хотелось бросать тень на твою репутацию…
— Довольно болтать-то, — усмехнулась она и неожиданно присела на кровать у ног. — Отмыла тебя, отчистила — теперь и отдавать жалко. Ты парень-то — ничего, казак. Я ведь сейчас торгашка, челнок, на все смотрю взглядом продавца…
— Так, любопытно! Кому ты собираешься меня отдавать?
— Не знаю… Отпусти тебя, так кто-то подберет. Сейчас война, одиноких женщин хватает… Не отпускать тебя, что ли?
— А муж? — откровенно съязвил Глеб. — Учитель? Интеллигентный чеченец?
— Прекрати, — властно оборвала Наталья. — Был муж. Учитель, вместе работали в школе. Я физкультуру вела, он — биологию. Потом ушел на железную дорогу. Мы в Гудермесе жили… Стал хорошо зарабатывать. Промысел такой был — добывать вещи из вагонов. Ты не местный, тебе этого не понять, а у нас это привычное дело — ходить за добычей. Что у чеченцев, что у казаков. Рисковое занятие, для настоящих мужчин… Погиб он, охрана состава застрелила. Теперь чеченцы меня не жалуют, как раньше, но зато не трогают.
— Извини…
Она усмехнулась невесело, но тут же с легкостью смахнула печаль.
— Может, сам посоветуешь, что мне с тобой делать?
— Ну уж конечно не отдавать никому и не отпускать! Такой товар! А если еще волосы отрастут? Да усы?
— Веселый ты парень! Люблю веселых!.. Да только не простой. Ты ведь рискуешь все время, с автоматом вон спишь в обнимку… Но промышляешь не грабежом и не разбоем. Я все вижу, Глеб. А что не вижу — чувствую.
— Как я денежки зарабатываю — не твоего ума дело, — грубовато оборвал он. — По крайней мере, не челнок, чтоб сумки таскать.
Глеб мысленно перебирал легенды, более подходящие на этот случай — она же сама подсказала.
— Наркотики, да? Такие деньги зарабатывают только на этом.
— Пожалуй, я от тебя сам уйду! — Он встал, не стесняясь наготы, а даже демонстрируя ее, прошел к стулу и стал одеваться.
— Так я тебя и отпустила!
— Нет, ты мне нравишься. Но язык у тебя!.. И особенно, нос!
Он медленно надел трусы, майку и только потянулся за брюками, как Наталья подошла сзади и обняла за плечи, прижалась к спине.
Глеб услышал короткое, отрывистое дыхание.
— Не уходи… Я терская казачка… Меня с детства учили… где язык должен быть… и где нос…
Развернувшись к ней, он увидел перед собой только приоткрытые губы. И больше ничего…
Наталья же уклонилась, спросила с надеждой:
— Только скажи? Ты — удачливый? Везучий?.. А то мой муж был… Никого даже не царапнуло, а ему четыре пули досталось. Смелый, но невезучий!
— Еще раз услышу о муже!..
— Смотри! — перебила она, показывая седую прядь. — Хочешь, чтобы я поседела? Этого хочешь?
— Я тебя хочу. — Глеб взял ее на руки. — А что касается удачливости… Разве мне не повезло? Какую красавицу добыл! Без выстрела взял. И почти без риска!
И ничего в тот миг не испытывал, кроме безотчетного, лихого счастья и переполнявшей его энергии, сходной с энергией воинского духа…
* * *
Теперь надо было уходить от всего, что успел построить за этот год и как-то незаметно обжить. Он потом много раз пропадал надолго и возвращался грязным, завшивевшим, заведомо зная, что опять испытает обновление, потрясающее чувство чистоты и неги. Только совсем не осознавал тогда, что всякий раз вкладывает еще один кирпичик в здание, которое хоть и с натяжкой, но можно было назвать семьей.
