- Поверь, не так-то просто переменить жизнь. — до дяди дошло. — Уж не намекаешь ли ты, что Валерий обнаружил у себя симптомы сифилиса?
- Инкубационный период — как раз месяц.
- Да? Кстати, Антон Антонович обещал запросы в диспансеры разослать, но надежды мало.
- Понимаешь, в том разговоре под спирт медик упомянул и Ангелевича, и Лану.
- В какой связи?
- Как сосед перевозил сюда стриптизерку. Вдруг спрашивает, не вышла ли Лана замуж. И на мой ответ: ничего, мол, о ней не знаю — игриво переспросил: «так-таки ничего?» И запел: «Любовь нечаянно нагрянет.»
- То есть он дал тебе понять, что о вашем романе ему известно?
- Кажется, он мне обо всем дал понять. Только я ничего не понял.
- Но подозревать аналитика.
- Содержателя притона.
- Не замечал в нем пристрастия к уличным девкам.
- А кто уговорил тебя квартиру сдать?
- Для сохранности, так сказать, драгоценности. Тут большие деньги, Петруша, она приносит доход.
- Гадко все это. Кто мне объяснит: зачем ученому-теоретику большие деньги?
- Для науки. Ангелевич оригинал и идеалист.
- Да не смеши ты.
- Нет, серьезно. Все его миллионы предназначены для создания собственного математического центра по образцу античной академии. Он уже и землицу присмотрел в нашей «северной Фиваиде».
- В граде Китеже! — Петр нервно рассмеялся. — На дне озера с русалками.
- Согласен, проект экстравагантный. Гений поражает, шокирует, но фанатик ради науки.
Петр Романович отчеканил:
- Никакая наука не стоит растления детей.
- Детей?
- Посмотри на своего сына. А Валерий твой, после таких вывертов, уже не ученый, а натуральный сумасшедший.
- Ну, в конце концов это его проблемы. Что с моим сыном?
- Он в его борделе пропадает.
- Поль пропадает? Завтра утречком она отсюда выкатится.
- Ничего пока не трогай, не мешай мне.
Дядя было нашарил в кармане портсигар, вспомнил, что папиросы кончились, и сплюнул.
- Постоянно имея дело с криминалом, теряешь критерий. Это я о себе. А ведь ты прав, Петр, такая безобразная идея могла возникнуть только в воспаленной голове. Но он дьявольски умен, старый мой приятель!
- По предположению Тони, подруга ее Маргарита не лечилась специально, чтоб заразить побольше мужчин.
- Какой мрак! — дядя побагровел, будто заглянул в огненную бездну, опалился и отшатнулся. — Мы живем в аду.
- В преддверии.
- Нет, какая мрачная, жуткая аналогия: она мстит мужчинам, он — женщинам. Но позволь! У Ангелевича два засвидетельствованных алиби.
- В его заведении можно организовать любое алиби.
- Да ведь стриптизерка своего хозяина не выдаст, — констатировал адвокат. — не выдаст! Если поручить сыну выведать. но так не хочется.
- Не надо. Я сам попробую.
Дядя глубоко и тяжело задумался, проступили резкие морщины на лбу. «Седьмой десяток, — подумал Петр Романович с жалостью. — Отдыхать ему пора, а не бороться за «безвинных».»
- Мы его так избаловали — я избаловал, Оля пожестче, — что не могу ставить никаких условий.
- Да, направление мыслей Поля мне не нравится, — подтвердил Петр Романович.
- Мыслей? — встрепенулся отец. — Каких мыслей?
- Он чересчур чувствителен ко злу. Надеюсь, весь этот демонизм-сатанизм — всего лишь юношеское пижонство.
- Понимаешь, единственный ребенок, долго болел. Иногда я думаю: прав был Роман, что воспитал достойных детей в довольно суровой, аскетической методе.
- Не было у отца никакой методы, из-за работы он вообще нас редко видел. Но очень любил. И мы его любили. — У Петра Романовича вдруг вырвалось: — Не могу простить себе его смерти.
- Петруша, его сердце.
- Нет, дядя! Я ускорил конец. И никогда не вспоминаю по трусости.
- И не надо. Есть такие страшные коллизии, в которых человек не властен.
Но Петр Романович уже не мог остановиться; какое-то неизъяснимое ощущение влекло его вспомнить наконец.
- Отец словно что-то почувствовал, позвонил внезапно: все ли дома благополучно. А я сказал: «Павел арестован по обвинению в убийстве невесты». — «Немедленно забери меня домой!» В больнице, в такси мы молчали, и только дома. Он лег на кушетку, спросил: «Как это случилось?» Я начал: «В пятницу пришла Маргарита.» Он перебил: «Но еще в четверг у меня был Евгений, и ничто не предвещало катастрофы, и я спокойно отправился ужинать, и кусок в горле у меня не застрял.»
- Петр, не ты виноват! — закричал дядя, вскочил, зашагал взад-вперед, заполняя дородным телом все пространство комнаты. — Не изводи себя напрасно.
- Не могу вспоминать, впервые. Этот «кусок в горле» у меня стоит!! Я испугался — ты б видел его лицо! — поспешил оправдаться, что не выдал Павла, но врать про розы не стал. Его последний вопрос-выкрик: «Ты уверен, что твой брат убийца?!»
- И ты что?
- Я сказал: «Убийца». — Петр Романович задохнулся, из горла вырвался какой-то сухой всхлип со словами: — Я убил его.
- Павла? — дядя нагнулся над племянником, потряс за плечи. — Очнись.
- Отца. Ничего со мной не случится, — он резким движением освободился, глубоко вздохнув. — Вот, даже ты сомневаешься.
- Нет, что ты!
- Появился Подземельный.
- Когда?
- Тогда. Но отца не спас. А через девять лет обвинил меня. Mea culpa[4].
- Ну, раз ты обратился к латыни, стало быть, приходишь в себя, — трезво заметил адвокат. — Я уже говорил: тут античность. Трагедия. Фатум. Рок.
- Кто ж этот мистер Рок? — попытался пошутить Петр Романович. — Мистер Мак-Фатум?
- Кто-кто?
- Одержимые демоном мстители у Честертона и Набокова.
- А, «Лолита», читал. Порнография, но захватывает, написано с душой, со вкусом и со знанием дела. — Дядя осторожно выглянул в прихожую. — Подозрительный друг еще здесь?
- Как здесь? Что ты имеешь в виду?
- Имею в виду: в Москве, тут, рядом.
- Возможно. Потому я тебя от галерейки и увлек.
- Вот что: остерегайся обоих мистеров — и архитектора и аналитика. Ты ходишь по самому краешку.
- «По ту сторону добра и зла», — откликнулся Петр Романович; литературные реминисценции как-то отвлекали.
- По пограничной полосе, их разделяющей. Прощай.
- Ты собирался разузнать у следователя о предмете в крови, который вдруг возник возле трупа Маргариты.
- Обязательно. До завтра.
От усталости он даже не помнил, как добрался до своего дивана, сбросил одежду, кое-как расстелил постель и рухнул. В надежде на передышку — полное забытье. Но очутился в похожем круженье комнат того, прошлого сна, где отец указал ему путь к брату. Однако безлюден был лабиринт, абсолютно пуст, и мука одиночества томила, когда переходил он из одного тусклого, без окон, помещения в другое. А кто-то крался за ним, но как ни обернешься — ни души. И только ощутив уже как будто явственное прикосновение к плечу, он со стоном проснулся.
Темно, только бледный отблеск падает в ночь справа за окном. Спросонок как был, в одних трусах, Петр Романович рванул на открытую галерейку. Так и есть! Они там, у дяди. Кто «они»?.. Не раздумывая, он перемахнул через парапетик ворвался в комнату, где девять лет назад так драматически-болезненно оборвался праздник. Чья-то тень метнулась в глубине квартиры, он — за ней, и настиг Варю, стаскивающую через голову яркое в блестках бисера платье. Она вскрикнула — и так и замерла с красной материей в руках.
- Вы сейчас были у меня?
Варя попятилась к раскрытой белоснежной постели.
- Или кто? Кто до меня дотронулся?
Молчание. Расширенные от ужаса, темные сейчас глаза. Вдруг она змейкой проскользнула под верхнюю простыню, закрылась с головой, стянувшись в круглый тугой тюк. Петр Романович, как сексуальный маньяк, преследующий жертву, содрал тонкую ткань. Перед ним лежал маленький, показалось, комочек, сплошь покрытый позлащенным покровом прядей.
- Не надо, — донесся шепот, — пожалуйста, не надо!
- Что не надо? Что?
- Меня убивать.
Он внезапно остыл, постигая трагикомизм ситуации, и в изнеможении присел на краешек кровати — широкое, антикварного древа, семейное ложе, на котором, наверное, был когда-то зачат Поль.
- Что за идиотская идея — убивать?
В ответ — безумный бирюзовый взор сквозь золото волос.
- Разве я убийца?
- Нет! Я не поверила.
«Поверила! — вмиг понял он. —
Кому?» — и заговорил с кретинской рассудительностью, усугубляя сюрреализм момента:
- Я зашел к вам поговорить об алиби.
- Я ничего не знаю.
- Про что вы не знаете?
- Ни про что!
- Да что с вами? — тут Петр Романович случайно взглянул на настенные часы — двадцать минут третьего — обратил наконец внимание на себя, на свои босые ноги, на голое туловище в пестрых, в «дамский» цветочек, и трусах, и сам обомлел.
- Извините, вы, конечно, устали, — пробормотал, — после работы.
