Метр за метром он проталкивал свое тело вперед, к пригорку, но до него было слишком далеко, а топь вытягивала силы намного быстрее, чем это сделала бы вода. Он не хотел думать о том, что уже обречен, что не сможет выбраться на сушу, что именно так, из-за своей самоуверенности и торопливости, в болотах гибнут люди, а когда глотнул болотной воды, ужас начал быстро сковывать его волю.
Он не помнил, что кричал. Руки и ноги потеряли чувствительность, и ему казалось, что он вовсе перестал работать ими, борясь за жизнь, что уже ничего не остается, как отдать себя во власть жестокой судьбе и медленно уйти с головой в черную бездну, и там, раскрыв рот, давиться жижей, глотать ее, втягивать ее в себя с последним вздохом, а потом, ослепшим и оглохшим, биться в агонии, хватаясь за угасающее в сознании «я».
Наверное, так бы и произошло, если бы вдруг откуда-то сверху на него не свалилась сухая и голая береза. Ствол едва не огрел его по голове, упав в воду совсем рядом. Ветки кроны плетями стеганули по поверхности болота и по его лицу. Казалось, все клетки его тела, кроме мозговых, ринулись на этот спасительный ствол. Он не думал о том, чудо это или обыкновенное везение, он вообще ни о чем не думал и, ухватившись за ствол, ломая ветки, стал вытягивать тело из тисков. Так, перебирая руками, он полз к спасительному берегу и, когда почувствовал под собой земную твердь, упал плашмя в траву, раскинул руки, чтобы не выпустить этот замечательный берег из объятий, и лежал долго, не в силах пошевелить рукой или ногой.
Удовольствие ни с чем не сравнимое – быть помилованным, когда над головой уже свистит топор. Гера мелко, по-козлиному, смеялся и мял руками траву. Потом перевернулся на спину, и слезы, скатываясь к ушам, стали щекотать, как жучки.
Он сделал над собой усилие и сел. Над круглым болотцем, совсем маленьким и с виду нестрашным, плыл плоский, как разделочная доска, туман. Верхушки елей засветились красным светом восходящего солнца, словно были раскалены в огне. Лес наполнился пением птиц.
Его ладонь невольно гладила тонкий ствол березы, свалившейся, как божий дар. Он проверил, на месте ли серебряный крестик. Потом опустил глаза и понял, что Бог здесь ни при чем.
На месте излома были отчетливо видны свежие следы топора.
* * *
Был такой фильм: какого-то пресыщенного миллионера за его же собственные деньги разыграли так правдоподобно, что он раз десять всерьез прощался с жизнью. Потом он нечаянно выстрелил в собственного брата, потом бросился с небоскреба, чтобы свести счеты с жизнью, но упал на приготовленную подушку. В итоге миллионер был очень рад, что все это вновь оказалось розыгрышем.
«Странный миллионер», – думал Гера, вспоминая тот фильм. Если бы ему по пути из болота домой попался остроумный шутник, благодаря которому Гера простился и снова встретился с жизнью, то физиономия шутника вскоре стала бы напоминать отбивную, щедро сдобренную перцем и солью. Возможно, Гера поступил бы так и с Диной, игнорируя ее женское начало, столь ею ненавистное.
Он был страшен внешне и внутренне, бредя по туманному лугу домой. Недавно скошенная трава, еще не увядшая, влажная и гибкая, наматывалась ему на ноги, мешая идти. Время от времени Гера нагибался, хватал с покоса клок травы и, как мочалкой, вытирал ею грязь с одежды. Это было совершенно бесполезное занятие, одежда пришла в полную негодность, и спасти ее могла только основательная стирка в реке. Но у Геры не было никакого желания идти к реке, откуда начались все злоключения сегодняшней ночи. Суеверие – это не голое убеждение. Это личный опыт общения со злом. Гера стал суеверным сразу и безоговорочно. На походах к реке ночью он поставил большой и тяжелый крест.
Не желая видеть болото даже издали, он не пожалел ног и сделал большой круг, обходя поганый лес с его кикиморами по гречишному полю. Его знобило. Зубы клацали, выбивая дробь. Гера прижал руки к груди, втянул шею, словно черепаха, увидевшая орла. Чтобы уменьшить трение бедер об одеревеневшие штанины, он широко расставлял ноги, словно матрос, идущий по палубе во время шторма. Вид у него, конечно, был весьма своеобразный. Он мечтал отомстить всему миру за все те издевательства и унижения, которые ему пришлось пережить. Но сильнее того он хотел добраться до дома, снять с себя эту гадкую одежду, нагреть в ведре воды и, сидя на деревянном полу веранды, поливать себя из ковшика.
Только ожидание этого райского наслаждения придавало ему сил. Он пересек поле и вышел на грунтовку, идущую вдоль лесополосы, за которой пряталась железная дорога. Пыль, прибитая росой, налипала на его кроссовки, добавляя им веса. Он смотрел себе под ноги, низко опустив подбородок. Так легче было сохранить тепло на груди. Туман колыхался вокруг него густой пеленой. Гере казалось, что его уши забиты ватой. Внезапно он почувствовал, что находится в этом безмолвном мире не один.
Он остановился как вкопанный, глядя на заросли молодой рябины словно через матовое стекло. Спиной к нему, приседая, наклоняя в сторону тонкие стволы, медленно пятилась спиной Ламантина. Их разделяло не больше двадцати шагов, и Геру удивило то, что женщина до сих пор его не увидела.
«Почему она? Почему Ламантина?» – подумал он, не веря своим глазам, и, желая застать женщину врасплох, подошел к ней на цыпочках и встал в двух шагах позади. Ламантина продолжала пятиться прямо на него, все так же приседая, качая из стороны в сторону головой, повязанной белым платком; она тяжело дышала, ее красные резиновые сапожки, отмытые росой, пронзительно блестели в тумане и были во всем обозримом пространстве единственными носителями цвета.
Двигаясь таким образом и продолжая жизнерадостно шпионить, Ламантина наконец наехала крупом на Геру, взвизгнула и неожиданно резво отскочила в сторону. Стремительно повернувшись, она увидела его во всей красе и, жалобно заскулив, стала пятиться уже в другую сторону. Она была испугана в той запредельной мере, когда человек не способен на какой-либо осмысленный поступок.
У Геры уже не было сомнения в том, что Ламантина принимала участие в параде кикимор в районе болота. Не зная, какую роль она там исполняла, он взял ее «на пушку», что было самым надежным и проверенным средством в подобных ситуациях. Не давая женщине опомниться, Гера двинулся на нее плавной поступью хищника, все еще содрогаясь от озноба и предвкушения признания.
– Ну что? – произнес он. – Попалась, голубушка? В прятки решила поиграть? Думала, что самая хитрая? Всех вокруг пальца обвела?
Эти убийственные обвинения, на взгляд Геры, должны были окончательно сломить волю к сопротивлению Ламантины. Ее могучая грудь, которая когда-то так кружила голову Максу, стала вздыматься все чаще и чаще. Белые нежные руки, словно умытые молоком, нервно теребили край кофточки. Полные губы с естественным алым цветом дрожали, словно женщина неслышно молилась или просила пощады. Ламантина, безусловно, была сражена внезапным появлением Геры из тумана в ее глубоких тылах.
И все же женщина быстро приходила в чувство. Она узнала его, и животный страх в ее глазах сменился на встревоженный взгляд ребенка, идущий из самого сердца. Робко приподняв руку, Ламантина коснулась пальцами лба и скороговоркой зашептала:
– Господи! Не надмевалось сердце мое, и не возносились очи мои…
Опасаясь, что потеряет власть над ней, Гера быстро перехватил руку Ламантины, несильно сжал ее и сказал:
– Говори всю правду! Вот тебе и будет Господне прощение! Всю правду! Очисти душу!
Фокус, однако, не удался. Ламантина выдернула руку, отступила на шаг и строго произнесла:
– Грешно имя Господа всуе вспоминать.
– А шпионить не грешно?! – крикнул Гера. – Черными делами заниматься не грешно?! Что ты здесь делала? Быстро отвечай! Я все равно знаю!
Она была хоть и чокнутая, но в душу так просто не впускала.
– Если все знаешь, – ответила она, – то зачем спрашиваешь?
Гера бился головой в бетонную стену! Даже Ламантина, добрая и наивная, как корова, не раскрывала перед ним своей тайны. Это был какой-то сговор! Все вокруг него творили какое-то действо, он принимал в нем участие, но никак не мог понять его смысла.
Гере стало жалко самого себя. Он сел в траву у ног Ламантины и схватился за голову.
– Ты посмотри на меня. Я чуть не утонул в болоте. Злая девушка плохо пошутила надо мной. Ты же здесь не случайно. Ты все видела, правда? Ты за мной следила, да?
– Не знаю, милый, что ты от меня хочешь, – произнесла Ламантина. – Я ничего плохого тебе не делала. Иди домой, не то болезнь тебя свалит. Иди, милый, сейчас солнце встанет, вычистишь и просушишь одежду! Иди, не лезь в мою душу!
Гера застонал. Заставить язык молчать, когда ругань рвется на волю водопадом, – каторжный труд. Но ругать больного человека – последнее дело. Он сплюнул, поднялся на ноги и поплелся по дороге. Сделав несколько шагов, обернулся. Ламантины не было. На том месте, где она стояла, клубился туман.
