Но, как правильно сказано в хорошей песне: «А на войне не ровен час, а может мы, а может нас». Усталость не помешала противнику нам отомстить.
Ребята спят, я выхожу помочиться. Не здесь же, не с порога. Отхожу в сторону за ствол дерева и — прилет точно по боекомплекту. Страшный взрыв! Деревенский домик в труху. Меня отбрасывает в окоп.
Очнулся через восемь дней в больнице. Сейчас жуткая боль вспоминается, как детский порез. Боль в сердце гораздо хуже. Ну почему я пожалел бойцов и не заставил разгрузить мины. Мы бы выбились из сил, но выжили.
Мне нет оправдания. Ошибся, смалодушничал, угробил друзей.
Воспоминания продолжают терзать, однако подспудная мысль постепенно выдавливает мой позор на периферию сознания. А в центре полыхает главный вопрос — кто предатель? Без точных координат попасть с первого раза в грузовик невозможно. В этом Вепрь прав, предатель был рядом. Кто?
Больная голова отключается, и я засыпаю.
Меня будит аромат теплого хлеба и мамин голос:
— Никита. Смотри, что в почтовом ящике нашла.
Мать протягивает фотографию размером с открытку. Держу за уголок, приближаю к лицу. Сонные глаза моргают и покрываются влагой.
На снимке три парня обнимают другу друга за плечи и одинаково лыбятся в камеру. Мирная жизнь. Парни счастливы и беспечны. Это еще не Чех, Шмель и Кит, а Антон Солнцев, Денис Шмелев и я, Никита Данилин. Нас снимала Злата на свой телефон и переслала удачный кадр каждому. Я никогда не видел этот снимок на картоне, но часто разглядывал на дисплее.
— Ой! Там что-то написано. — Это голос мамы.
Я поворачиваю карточку. На обороте надпись круглым почерком: «Сегодня вечером в нашем месте. З».
Размеренный ход сердца срывается вскачь. З — значит Злата! Она вернулась. Она назначила встречу!
И тут же щемящая боль — что с ней? Почему она исчезла и почему вернулась?
Я пережевываю теплый хлеб, не чувствуя вкуса, и осознаю, что не могу ждать до вечера. Натягиваю одежду, сбегаю по лестнице во двор, спешу в другой подъезд и поднимаюсь на этаж Златы.
На звонок в ее квартиру никто не открывает. Ее родители на работе. Отец в школе, а мать в детском саду. Детский садик совсем рядом, и я спешу туда.
За забором воспитательница Анна Николаевна Солнцева контролирует игры малышей.
Я машу рукой и зову:
— Анна Николаевна! — Она подходит. Я выпаливаю: — Злата вернулась?
Женщина с недоверием взирает на мой очумелый вид и качает головой:
— Нет ее.
— Где Злата? Вы что-то знаете?
— Злата звонила. Работает проводницей. Получит отпуск — приедет, — нехотя сообщает женщина.
Мне невтерпеж:
— Когда? Сегодня?
— Забудь ее, Контуженый.
Анна Николаевна повторяет прощальный плевок Златы — забудь! И отворачивается, чтобы уйти.
Мне жутко обидно. И я тараторю:
— Это она так сказала? А Злата рассказала вам про свою беременность? Вот вы тут с чужими детишками играетесь, а могли бы нянчиться со своими внуками. Но этого не будет. Не из-за меня, а из-за вас! Вы не отговорили дочь от аборта!
Анна Николаевна оборачивается на полушаге. Она заторможена, удивлена, растеряна, не знаю, как еще описать ее шоковое состояние.
— Так вы не знали? Злата уехала, чтобы…
Я не договариваю. Злата уехала, чтобы скрыть беременность. Или сделать аборт в другом городе. В нашем маленьком городке про такое разболтают. Главное, она уехала не от меня. Плохое — в прошлом. Злата дает мне шанс восстановить отношения. Поэтому и вернулась.
Я достаю фотографию и перечитываю ее послание: «Сегодня вечером в нашем месте. З». Злата где-то рядом, а я обидел ее мать.
— Анна Николаевна, извините. Забудьте, что я наговорил. Мне нужно встретиться и поговорить со Златой. Это правда, что сейчас Златы нет в городе?
Я жду ответа и прислушиваюсь к внутренним ощущениям. Анна Николаевна оживает.
— Я все сказала. Мне надо работать, — заявляет она и возвращается к малышам.
Я трогаю нос — чисто. Меня не обманывают. Остается решить загадку: если Златы нет в городе, кто подкинул фотографию?
Она же проводница, была на станции утром проездом! Забежала, опустила снимок в почтовый ящик — и на поезд. Или попросила кого-то.
Объяснение кажется разумным. Вечером Злата вернется из рейса и сразу встретится со мной. Поэтому и выбрала место рядом с вокзалом.
«В нашем месте» — это старый паровоз, тайное убежище нашей троицы. Оттуда исчезли деньги. Злата хочет объясниться. Она не виновата. Что-то произошло помимо ее воли. А если говорить о вине, то это я виноват перед ней. В той же паровозной будке я накинулся на нее, как животное. Об этом вспоминать и стыдно, и больно.
Под гнетом грустных мыслей я бреду в наш двор. Но верю в лучшее.
Налетает Маша. В глазах восторг, в голосе радость:
— Наконец-то вернулся!
Последнее слово я слышу по-своему — вернулась.
— Где она?
— Кто?
— Злата.
Маша меняется в лице:
— У Златы и спрашивай!
Она отворачивается и уходит.
Я расстроен. Расстроен тем, что до вечера ждать очень долго. Время тянется особенно нудно, когда хочешь его ускорить.
Дома заваливаюсь на диван. Нахожу в телефоне еще один рассказ, который написал Чех, не успевший стать новым Чеховым.
32
Антон Павлович назвал свой рассказ «Первый трехсотый». Подзаголовок с намеком — «Донбасские рассказы». Круто! Это уже отсылка к самому Льву Николаевичу с его боевыми «Севастопольскими рассказами».
По названию я догадываюсь, о чем пойдет речь. Начинаю читать.
«Может, молитвы наши действовали или просто везло — тьфу, тьфу, тьфу! — первый «трехсотый» в нашем минометном расчете случился через два месяца.
Тут надо объяснить дорогому читателю военный сленг. Груз 200 — это безвозвратная потеря, гибель бойца. Так повелось с Афганистана. Говорят, приказ был за номером 200 о порядке транспортировки погибших, а может, номер формуляра, прилагаемого к цинковому ящику. Так или иначе, термин прижился. О смерти товарищей проще докладывать безликими цифрами.
«Трехсотый» — это раненый, которого нужно транспортировать к врачам. А на нашей донбасской войне появились и «пятисотые». Если 200 — самое страшное, то 500 — самое позорное. Так называют отказников, бегущих с линии фронта. Из-за их трусости потери 200 и 300 увеличиваются».
Я подавляю зевок, откладываю телефон. Мне не нужно разжевывать, что и как на войне называется. А Чеху спасибо — воскресил еще один уголок отшибленной памяти.
…В тот день осколками изрешетило наш УАЗ «буханку», к которому мы цепляли миномет на колесном ходу. Механик пробует чинить. По жестам и кислому выражению лица вижу — бесполезно.
Словесный вердикт не оставляет сомнений:
— Кирдык нашему вездеходу, Кит. Нужен новый.
Докладываю о проблеме по рации командиру батареи Тарантино.
«Выкручивайся сам!» — звучит команда.
Моя досада длится недолго. Тарантино сообщил штурмовикам, и вскоре Вепрь на адреналине рычит через рацию мне в ухо:
— Кит, безлошадный! Отбили броник у бандеровцев. «Варту»! Еще тепленький с тепленькими. Приходи забирай. Нам дальше.
Я получаю координаты. Мы выдвигаемся. Бронеавтомобиль «Варта» с виду целый. Двери распахнуты, в кабине труп. И еще два вэсэушника валяются рядом с вышибленными мозгами. Пытались отползти, но их прикончили. Похоже, стреляли в упор.
Вспоминаю разговор с Вепрем. Не треп на ходу, а у костра по душам.
— Поначалу мы жалостливые были. Перевязывали нациков, тащили их раненных, как своих, — рассказывает Вепрь.
Я знаю, что было потом. Потом «вагнеровцы» посмотрели видео расправы с нашими военнопленными. Так укронацисты запугивали нашу армию. Но получилось наоборот.
Командира штурмовиков я спрашиваю прямо:
— Добиваете?
Вепрь отвечает не сразу. В его глазах сожаление, а в голосе оправдание:
— По ситуации. Может идти, берем в плен.
— А если не может?
