Создатель образов
Шла неделя полнолуния. Глеб Лобов уже кожей чувствовал, как там, за серым небом, зреет шар цвета волчьего глаза. Еще немного, и он нальется холодным огнем, проникнет в самое нутро, и от возбуждения захочется кричать и рвать на себе одежду.
А потом неминуемый спад. Сначала легкое утомление начнет накатывать теплой волной, кружа голову, путая мысли и делая мышцы ватными, и через две недели, когда на небе будет зиять пустая черная глазница, придет полный упадок, бред, бессильная маята и тупая апатия.
Глеб спешил, он давно понял, что не в силах противиться приливам и отливам лунной силы.
Бросил нетерпеливый взгляд вверх по эскалатору. Покорные спины и тупые затылки. Навстречу лесенкой вниз плывут пятна лиц. Ни на одном не хочется задержать взгляд. Запах протухшего фарша и немереного количества духов.
Он на секунду пожалел, что не поехал на машине. Но вовремя представил забитую машинами Тверскую. То же скопище тупости и покорности, только в металлической облатке персональных машин. Консервы с тухлятиной.
Он развернул трубочку газеты. Обычный винегрет из низкосортных эротических снимков, дебильных статей и рекламы для дебилов. На весь разворот шло интервью с певицей, считающей себя второй в табели о рангах после бессмертной Аллы Борисовны.
Год назад новостью месяца считалось овладение Певицей английским языком. Как подчеркивалось, в настоящем американском варианте. Подразумевалось, что Певица осчастливит российскую публику гениальным шлягером на английском, войдет в мировые хит-парады и забьет всех на конкурсе Евровидения. Не сложилось. Потому что не планировалось.
Глеб доподлинно знал, что Певица посетила с визитом Америку, чесом прошлась по русскоязычным гетто, где нарубила «зеленой» капусты на липосакцию. Оставив в Америке двадцать кило жира, она вернулась под сень родных осин и объявила о смене имиджа. Каковой и демонстрировала в разных позах и в различных ракурсах на десятке снимков, забивших текст на развороте.
К тексту интервью Глеб имел непосредственное отношение. Он собственноручно вычеркнул искусствоведческую заумь и откровенное лизоблюдство, оставив главное: «Я похудела на двадцать кило за месяц».
«Новость должна быть горячей и тщательно пережеванной, как котлета в гамбургере», — растолковал он надувшемуся музыковеду с ярко выраженной нестандартной ориентацией.
Тот попробовал было прогундосить что-то о высоком искусстве, но был изгнан из кабинета. А интервью в разных вариантах и за разными подписями разбросали по всем таблоидам для домохозяек и журнальчикам для нимфеток.
На выходе из метро Глеб свернул газету в трубочку и сунул в зловонный зев урны.
На Маяковке моросил дождь, присыпая стеклянным бисером медленный водоворот машин.
Глеб с удовольствием втянул носом сырой воздух. Быстрым пружинистым шагом пошел по Садовому. На ходу достал мобильный, набрал номер.
— Яков Борисович, доброе утро. Еду мимо вас. Есть новости. Можно заскочить?
— Через двадцать минут я уезжаю, — скрипучим голосом ответила трубка.
— Постараюсь успеть.
Глеб свернул к Патриаршим, обошел пахнущий гниющей тиной пруд. Хватило трех минут, чтобы оказаться в нужном месте в нужное время.
Офис Якова Борисовича притаился за мощной дубовой дверью с глазком. Таблички на двери не было.
Неофициальный офис для приватных встреч. Парадный, отреставрированный до тошнотворной пряничности особняк с бронзовой табличкой, находился на Солянке. Туда шли на поклон и с налоговыми проверками. Сюда — для дела.
Глеб вдавил кнопку звонка. Улыбнулся рыбьему глазку на двери.
— Слушаю вас, — отозвалась дверь мужским голосом.
— Лобов, — представился Глеб. — Мне назначено.
Через десяток секунд в двери щелкнул запор.
Глеб осторожно потянул на себя бронзовую ручку. Он уже знал, что мощная на вид дверь податлива, как женщина в танце, лишних усилий прикладывать не надо, иначе рванется вперед всей массой, отскочить не успеешь.
В коридорчике, вопреки ожиданиям, никакого поста охраны со скучающими мордоворотами не было. Бронзовые бра отбрасывали бледно-розовые блики на матово-белые стены. Толстый синтетический ковер гасил звук шагов.
Комната секретаря пустовала. Гнутоногий стол в стиле ампир, раскрытый ноутбук, пара телефонов, рядом — антикварное бюро с аккуратными рядами папок в дорогих переплетах. Стул из «гарнитура генеральши Поповой», обитый английским шелком, отодвинут так, чтобы дать понять, что секретарь только что вышел.
Глеб усмехнулся. Он знал, что секретарская — сплошной блеф и золотая пыль в глаза. В этом офисе Яков Борисович в помощниках и свидетелях не нуждался.
Глеб толкнул следующую дверь и вошел в полумрак кабинета.
Яков Борисович сидел за большим столом эпохи реформатора Сперанского и пил кофе.
Над ним нависал портрет в золоченой раме. Горбоносый старик, выступая костистым лицом из густо-коричневой мглы, смотрел цепко и недобро. Тонкие губы то ли шептали беззвучную молитву, то ли готовились искривиться в насмешке. Когтистые пальцы впились в переплет толстого фолианта. Возможно, первого издания Торы, возможно — гроссбуха семейной фирмы.
Яков Борисович кивнул, блеснув лысиной, и что-то невнятное пробурчал в чашку. К словам, как и к деньгам, он относился с врожденной скаредностью.
Глеб сел в кресло напротив. Втянул носом воздух. Пахло хорошо. Немного парфюмом. Классической «Кельнской водой», без всяких новомодных тухлых цветочных ноток. Дорогим кофе и единственной сигаретой, которую Яков Борисович позволял себе выкурить за день.
— Вкусно пахнет. «Голуаз»? — поинтересовался Глеб.
— На «Голуаз» уже нет здоровья, курю обычный «Честерфильд», — ворчливо ответил Яков Борисович.
— Тоже неплохо. — Глеб закинул ногу на ногу.
— А у тебя, как я погляжу, здоровье без проблем. Рысячишь по лужам, как лось по просеке. — Он указал взглядом на мокрый край штанины Глеба. — Ковры мне загадишь.
Глеб показал в улыбке ряд крепких здоровых зубов. Потом погасил улыбку.
— Правление леспромхоза приняло наш вариант.
Чашка тихо дзинькнула о блюдце.
— Когда? — спросил Яков Борисович.
— Полчаса назад.
Яков Борисович бросил взгляд на часы на каминной полке.
— А что вы хотели? Колхозники. Встают с первыми петухами.
— К чему такая спешка? — поморщился Яков Борисович.
— Пришлось ковать железо, пока не остыл жар. — Глеб полез в карман за сигаретами. Но, достав пачку, положил ее на согнутое колено. — Лесник вчера ночью погиб вместе с семьей и всей домашней живностью. Обнаружили только утром. Не волнуйтесь, погиб глупо и абсолютно некриминально.
Яков Борисович недовольно засопел.
— А без главного бузотера оппозиция не оппозиция, а КПРФ в Думе, — не обращая на сопение никакого внимания, продолжил Глеб. — Поголосили для вида, но быстро успокоились. Паи решили передать почти единогласно — при трех воздержавшихся. Председатель у них — полный лох, как вы знаете, хоть и жадный. Читает по слогам, а писать вообще не умеет. Мой юрист сейчас помогает ему составить протокол и прочую фигню.
В глазах у Якова Борисовича вспыхнули угольки, он тяжело, с присвистом, засопел, еще ниже сполз в кресле. На столешницу легла ладонь, пухлая и белая. Пальцы, поросшие крупными черными волосами, забарабанили нервный марш.
— Ваш юрист, уверен, еще спит на бабе, — ввернул Глеб, чтобы еще больше испортить Якову Борисовичу кровь.
— Он у меня с мальчиками спит, — пробурчал он.
— Надеюсь — активно, — усмехнулся Глеб.
Яков Борисович состроил брезгливую гримасу. Поковырялся паучьими лапками в хрустальной вазочке, выбрал печенье. Сунул в рот, зачмокал вялыми губами. Плотно закрыл глаза.
Глеб ждал, поигрывая пачкой сигарет.
Яков Борисович закончил просчет вариантов. На одутловатом лице проступила улыбка Будды.
— Глебушка, на какую фирму твой юрист оформит передачу паев?
— Как вам такое могло прийти в голову, Яков Борисович? — деланно ужаснулся Глеб.
— Как пришло, не твое дело. Я покупаю фирму. Твоя цена?
Глеб выдержал паузу.
— Я не обижаюсь на недопонимание, Яков Борисович. — Он взглядом попросил разрешения закурить. Чиркнул зажигалкой, выдохнул дым. Поморщился:
— Фу-фу, как это все-таки… Но да бог с ним, чего между партнерами не бывает, не так ли? Я здесь только для того, Яков Борисович, чтобы первым принести радостную весть — леспромхоз ваш. Стройте там охотничий центр с трехэтажными коттеджами. Или продайте весь лес на корню корейцам. Не мое это дело. Я брался организовать передачу в ваши руки леспромхоза, я это сделал.
— Сколько? — с той же интонацией повторил Яков Борисович.
