Ознакомительная версия.
– Да вон он и сам, козел!
Сергей и Валентин обернулись.
Из сизого ельника, как из-за сумрачных прихотливых кулис, весь в сухой хвое и в паутине, пошатываясь, вышел человек мужского пола – наверное, Кобельков, он же Живой труп, если верить Коровенкову, он же Башмачок хрюстальный. Сильно помятый, взъерошен, как дикий зверь, он все равно выглядел крепче Коровенкова. Правый карман брюк неприлично оттопыривался, но кверху от пояса Кобельков был потен и наг. А на правом плече лиловела знакомая пороховая наколка: шприц, обвитый розой, и краткое резюме – «Все пройдет».
Колян!..
Сергей невольно отвел глаза в сторону, но Колян его не узнал, да и не мог узнать. Сколько времени прошло с той встречи в Тайге и был Колян тогда пьян и невнимателен.
– Принес? – противным голосом спросил Коровенков.
– А чего же? – Колян без всякого удивления почесал круглую, неровно постриженную голову и выставил на ступеньку крылечка квадратную стеклянную бутыль виски «Сантори». Бутыль была абсолютно идентична выловленной из реки. – Чего ждешь, козел? Где тушенка?
– Ну, тушенка, она казенная… – оглянулся Коровенков на Сергея.
Видимо, прощупывал начальство на предмет неожиданной выпивки.
– А мы разве не казенный народец?
Ничего, кроме брезгливости, Сергей не испытывал. Убийца Веры Суворовой опять стоял перед ним и, кажется, Сергею опять предлагали с ним выпить.
Но почему Кобельков? Где он подхватил такое имя?
Не скрывая недоброжелательности, спросил:
– Откуда виски?
– Знамо от немца.
– Чего немцы делают в тайге?
– Шейлу трахают, – подмигнул Колян, и привычно свинтил металлическую пробку с бутыли. Ему наплевать было на Сергея и на Валентина, тем более на Коровенкова, многозначительно, но тщетно приподнимающего белесые редкие бровки.
– Чего же ты не пригласил немца?
– А он сам придет.
– Сюда?
– А куда ж еще? – грубо сплюнул Колян, и вытер запястьем губы. – У него ж больше нет выпивки. Не на периметр же ему пилить. Ему там клизму поставят. Ведра на три. Сейчас оттрахает шейлу, и придет. Таким немцам всю жизнь море по колено. Мы, значит, их трахаем, мы, значит, войны у них выигрываем, а им все равно море по колено. Только я секрет знаю, – сплюнул Колян. – Шейла с немцем трахается, но, по-моему, немец уже в отлупе. Отталкивает она его. Точно говорю, отталкивает.
Взгляд его упал на венок:
– Это кому?
– Тебе, Кобельков.
– Уважили, – кивнул Колян без испуга. Горячий пот струйками сбегал по упрямому лбу, по узким щекам, по пороховой наколке, красующейся на плече. – Открывай тушенку! – крикнул он Коровенкову. – И четверть доставай. Сейчас разбавим! – И повернулся к Сергею: – Рыбаки, что ли? – И совсем уже весело добавил: – Нарежемся сейчас, как суки.
– А работать когда?
– А ты тащи лапник, начнем работать, – как бы обиделся Колян. – Вам рабочего человека не понять.
– Ты это… – не выдержал, зашипел Коровенков. – Это ж начальство… Ты попридержи, зараза, язык!..
Бред какой-то, подумал Сергей.
От чего бежишь, к тому, в общем, и приходишь.
– Все, приматы, погуляли и хватит, – жестко сказал он, открывая рюкзак. – За пьянство и разврат, за вакханок и догаресс, за лень и прогулы ответите вычетами. А вот за то, что не померли, – он отвел ненавидящий взгляд от Коляна, – хвалю.
Да в сущности-то, подумал он, за что ругать?
Другой жизни ни Коровенков, ни Кобельков (мало ли, что он Колян) никогда не знали и не знают, и панику в Мариинске поднял, конечно, этот обалдуй-рыбак, позвонивший Серому. Сам, наверное, нарезался, как сука, вот и выдал Серому… Хотя и того обалдуя ругать не за что… Ведь обалдуй не забыл о гегемонах, он донес свои сомнения до Серого… А вот мне на роду написано натыкаться на Коляна… Такая карма… Но это ничего, подумал он. Наведем порядок, дадим по жопе немцу с периметра, чтобы не соблазнял гегемонов, сольем самогон в канаву, а аппарат пустим на слом…
Презервативы – в незаконченной прозе Нагибина, но не между нами…
Тревога и беспокойство.
Тревога и беспокойство были разлиты в воздухе.
Дом сумасшедших имени еврея, объяснил Мориц.
Два нарика на кухне. Словили приход, тащатся. Вбегает такса, начинает хлебать из чашки. Один говорит: «Что-то у собачки ножки короткие». Другой, после паузы: «До пола же достают».
Бидюрова не улыбнулась.
– Почему русские женщины всегда такие недоброжелательные? – без особого интереса спросил Мориц. – Идешь, улыбаешься, вот я весь твой! – а они только губы крепче сжимают: «Не дам!» Почему бы не улыбнуться?
– Потому что козлы кругом.
– И я?
Бидюрова вдруг задумалась:
– А ты немец или еврей?
– А что лучше?
– Немец.
– Тогда еврей.
Мориц прижался голой спиной к теплой бревенчатой стене и некоторое время молча разглядывал Бидюрову. Ты пришла как морская свинья… Странно, но все женщины, которых он знал, всегда носили некрасивые фамилии. Даже те две иностранки, с которыми ему удалось переспать (с одной в Москве, а с другой в Иркутске). Чешку звали Ева Вонявка, хотя фигура и голос у нее были замечательные, а дивную рыжую шотландку с потрясающими волосами до самой жопы – Дина Микроп.
Сочетание имен и фамилий Морица бесило.
Сирень цветет в вашу память… Почему не Шарон Стоун, не Джоан Смит? Почему не фамилия, как, скажем, у композитора Чайковского? Почему не Лилиан Чапек, не Гета Либлинг, не Маша Гуттенау? Земляничная фабула в шоколаде… Почему его подружками всегда становились Соньки Подшивалины, Люськи Чухаевы, Надьки Серозадовы, Алки Бухановы? Даже Бухло у него была – рыжая-рыжая Светка Бухло. Светлана Пантелеймоновна. А еще год он тащился от Мирры Йайцман, погоревшей на покупке дури, и было дело, чуть не женился на глазастой Ирэн Пузаевой-Клоппер.
Болонки в климаксе.
Не уродки, но никогда не принцессы.
Когда однажды Морицу сказали, что им интересуется некая московская поэтесса с замечательным по звучанию, даже просто редкостным по нашим временам именем Ирина Яблокова, он сразу понял, что по жизни она какая-нибудь Люська Кузяк-Липучкина, и встретил ее прямым вопросом: «Где вы купили такие кривые колготки?»
Бредет Иванушка по лесу. Игрушечный гуру… Стоит избушка на курьих ножках. С коробом счастья… Говорит Иванушка: «Повернись, избушка, ко мне задом, а к лесу передом!» А избушка в ответ: «Может, тебе, придурок, еще „Голубую луну“ напеть?»
– Что такое порок, Мориц?
Бидюрова медленно повернулась на бок.
Ее смуглая, прекрасно загоревшая кожа маслянисто поблескивала от пота.
– Всего лишь отступление от библейских заповедей.
– Откуда ты знаешь?
– Сам додумался.
– Вот я и говорю, что ты козел.
– Почему?
– А потому что ты до всего именно сам додумываешься. Какие, к черту, заповеди? Например, в Нью-Йорке заповедями не пахнет. Там пахнет спермой и пивом, а ведь Америка страна религиозная. О заповедях там вспоминают в полицейском участке. Как можно отойти от того, о чем не имеешь никакого представления? Молчи, пожалуйста, – Бидюрова закрыла рот Морица теплой нежной ладошкой. – Молчи, терпеть не могу умников. Из-за умников везде секс и насилие. Даже в микромире. – Она вздохнула: – Мы зря сюда притащились. Я чувствовала, что сегодня не надо идти. Вообще-то мне нравится валяться вот так по жаре голой, но все равно мы зря притащились. Сегодня я не расслаблюсь. И ты выглядишь, как старикашка.
– Да нет, я просто давно живу.
Бидюрова помолчала. Ее пальцы перебирали бревенчатую стену, как клавиши.
– Я не хочу твои-и-их неприкаса-а-аний…
Мориц ухмыльнулся:
– У тебя нет слуха.
– А еще чего у меня нет?
Да ничего у тебя нет, подумал Мориц.
Безумный дактиль половых актов… С седьмого, а может, с шестого класса, а может даже и с пятого твою красивую задницу и твои красивые груди топтали и мяли все, кто хотел. Мне нравится видеть, как ты мучаешь и мнешь свою грудь, как идут ромбом танки, летят журавли… На свете много рьяных топтальщиков. Если б каждая пчела приносила мед… Но ты ничего не собрала, потому что всегда собирала не то, что следует собирать человеку. Правда, реакция у тебя скорая. Как реклама на говновозке: «Кнорр – вкусен и скорр!» А что собственно надо человеку? – подумал он. Что надо человеку, кроме красивой задницы и красивых грудей? Понятно, что Бидюрову вопросы пуаперизма по определению не могут занимать, но с такой грудью…
Мориц знал, что думать так несправедливо.
Он видел, что Бидюрова действительно не может расслабиться, что ей что-то мешает, но не мог понять – что? А может, не хотел понять. По-настоящему ведь все с ними случалось внезапно и, как правило, за стеной. Правда, иногда случалось и в этой избенке. Редко, но случалось. Он помнил это. Но сейчас, после того, как они, наконец, продрались сквозь сухую еловую чащу к уединенной избе (там, где река образовала свой самый выкуплый изгиб), не откликающееся тело Бидюровой его злило. И розовые трусики трогательно висят на краю деревянной лавки, и смутные ели вплотную подступают к крошечному окошечку, и сердце сладко щемит, а слов нет… Ну, и славно, ну, и хорошо, но зачем быть такой упертой?… Лежим, как голые пупсики…
Ознакомительная версия.
