Не кому было врать. Не перед кем было притворяться. Он шипел и стонал пока ему ставили на рану новые швы и с каким-то мазохистским наслаждением запретил колоть себе обезболивающее.
Так ему и надо. Так ему и надо. За все, что он позволил сделать с собой, за свою беспомощность и свое ничтожество.
Он сразу поверил Григорию Николаевичу. Сразу и бесповоротно. Все время он подозревал что-нибудь такое. С самого первого дня он пытался понять, почему именно ему предложили стать… А кем, собственно, ему предложили тогда стать? Защитником отечества? Бойцом невидимого фронта?
Чушь. Ему просто сказали, что есть возможность поступить на учебу в особое учебное заведение, намекнули на то, что он станет… шпионом?.. контрразведчиком?.. борцом с преступностью?
Ничего ему не намекали. Просто сразу же ему захотелось обрести хотя бы часть той полумистической силы, которой обладали все эти спецслужбы в глазах обывателей.
Особенно легко идут на вербовку представители интеллигенции и богемы. Так ему говорили на занятиях, это он заносил в конспект, это же говорил на зачетах и экзаменах. И не понимал, что это о нем. Об Александру Гаврилине. Не об Элвисе Престли, который стучал на битлов в ФБР, а о умном, порядочном и чистеньком Александре Гаврилине.
Все верно. Все правильно. Его сунули в тот июльский ад как на экзамен по выживанию. Он должен был продемонстрировать и послушание, и жажду жизни. И продемонстрировал. Тогда вместо него умер человек, который, на самом деле, должен был его подставить.
Гаврилин тогда решил, что это была случайность. Что на самом деле у них в конторе все нормально, что он… Почему ему не пришла в голову мысль, что то, чем он занимался, и чем занималась группа Палача – мало напоминает защиту закона? Ведь выдел же. Видел.
И потом, уже в ноябре, уже даже не догадывался, а точно знал, что новая группа Палача, набранная взамен потерянной на Юге, не несет ничего, кроме смерти и разрушения, он все равно продолжал работать на Контору. И максимум, на что хватило остатков его порядочности, так это на то, чтобы постараться вывести из операции Палача, не дать ему совершить последнюю глупость.
Он тогда нарушил закон послушания, но жажда жизни все компенсировала.
Григорий Николаевич снова его подставил, снова, и спасло Гаврилина не человеколюбие, не гуманизм, а жажда жизни. Животная жажда жизни.
Он уже знал – ради того, чтобы выжить, можно сделать все что угодно. Абсолютно все. Даже отобрать жизнь у другого. И еще он знал, что теперь сможет сделать это в любой момент. Как только возникнет необходимость.
Но не это пугало Гаврилина. Он боялся признаться себе самому, что теперь он не просто хочет выжить, теперь он испытывает новое для себя чувство, ранее совершенно недоступное.
Чтобы он там в парке не говорил Григорию Николаевичу о желании убивать, это было неправдой. Он действительно хотел убить человека, подставившего его, но внутренний запрет был сильнее. Григория Николаевича нельзя было убивать. Это было табу. Нельзя. Гибель Григория Николаевича была равносильна гибели самого Гаврилина. Нельзя.
Нельзя было желать смерти Хозяина по той же причине. А вот…
Гаврилин понимал, что именно этого от него и ждут. Понимал, что желая смерти Краба, он только выполняет программу, заложенную в нем Конторой, что он не свободен в этом своем желании, но…
План сложился как бы сам собой. Все, что произошло за эти два дня внезапно сплавились в огне его ненависти в одно целое и нужно было только немного подтолкнуть все.
Всего лишь позвонить. Раз. А потом еще раз. Потом сказать всего несколько слов, чтобы мясорубка завертелась.
Теперь уже Краб думал, что действует самостоятельно. Ему казалось, что никто не диктует ему что нужно сделать и к чему стремиться. Гаврилин очень хорошо представлял себе, что именно чувствует Краб. Потому что и сам чувствовал тоже самое – нетерпеливое, засасывающее желание убивать. Отомстить. Доказать… Что? Что есть на земле справедливость? Чушь.
Гаврилин понимал, что доказывает сейчас правоту Григория Николаевича, что люди могут сделать все, что угодно, не нужно обращаться к их уму или совести. Нужно только правильно использовать их недостатки.
Трусость, жадность, слабость, сказал Григорий Николаевич.
Трусость и жадность заставили бывшего охранника клиники вначале подтолкнуть Краба навстречу гибели, а потом сообщить об этом Гаврилину. Два слова «Он выехал». Всего два слова. Гаврилин мог только догадываться, что стоит за ними, сколько крови и сколько смертей. Краб не мог уйти просто так. Но об этом Гаврилин старался не думать.
Он выехал. Это значило, что всего через два часа краб будет в клинике. Всего через два часа.
Гаврилин прилег на кровать. Закрыл глаза. Темнота метнулась в его мозг, завертела сознание, сдавила сердце. Гаврилин застонал и открыл глаза. Сейчас ему нельзя расслабляться. Он должен управлять…
Управлять куклой. Бывшим майором, бывшим авторитетом, бывшим человеком. Бывшим, бывшим, бывшим…
Укол, который вкатил ему Хорунжий возле лесничества переставал действовать. Боль медленно выползала из своего тайного убежища и ползла к самому сердцу, оставляя за собой огненный след.
Гаврилин лег на бок. Не помогло. Огненная спираль ввинчивалась в его тело, наматывая внутренности. Перед глазами поплыли огненные круги.
Тело само свернулось в тугой узел, снова вырвался стон. Больно. Внутри горело все, каждая клеточка.
Гаврилин посмотрел на тумбочку. Там лежал шприц, который дал ему Хорунжий. Еще одна порция спасительного коктейля. Пора? Гаврилин попытался дотянуться до тумбочки, но боль, скручивающая его тело, была сильнее.
Кнопка вызова медсестры была ближе.
Маленькая спасительная кнопочка. Достаточно нажать ее и придет человек. Люди так легко появляются после нажатия кнопки. И исчезают после нажатия кнопки.
Больно.
Гаврилин собрался с силами и надавил на кнопку. Еще раз. Еще. Быстрее. Еще. Больно. Как больно…
– Что случилось!
Он не знает эту медсестру. Еще не успел с ней познакомиться. Слишком мало времени он провел в этой клинике. Жаль, что нет Лизаветы. Или…
– Сделай мне укол, – чужим голосом сказал Гаврилин.
– Я спрошу у врача.
– Иди сюда, – приказал Гаврилин.
Медсестра подошла.
– Видишь, на тумбочке лежит шприц?
– Я не могу…
– Как тебя зовут? – Гаврилин не мог рассмотреть ее лица из-за цветного мельтешения перед глазами.
– Надя. Но я…
– Надя, ты сейчас возьмешь этот чертов шприц и сделаешь мне укол. Иначе…
– Я… правда… нельзя…
– Ты хочешь здесь работать и дальше?
– Я…
– Ты вообще жить хочешь? Хочешь? – Гаврилин с ужасом чувствовал, что теряет контроль над собой, что еще немного, и он потеряет сознание, – Я тебя, блядь… Укол!
Гаврилин продолжал говорить, уже не понимая что именно говорит, сыпал какими-то угрозами, что-то обещал, просил… Он думал лишь об одном – ему нужен укол. Если он потеряет сознание, то рухнет его план. Он не сможет уничтожить краба так, как это нужно для его дела…
Облегчение наступило внезапно, как и тогда, возле лесничества. Исчезли багровые сполохи перед глазами, разом бесплотной стала боль, голова снова была ясной.
– Тебя как зовут? – спросил Гаврилин.
– Надя…
– Иди сюда, Надя, – Гаврилин похлопал рукой по одеялу возле себя, – присядь.
Сестра осторожно присела на край постели. Лицо бледное, губы дрожат. Испугалась, подумал Гаврилин и испытал странное удовлетворение.
Испугалась.
Гаврилин взял ее руку в свои. Сестра вздрогнула. И страх этот снова приятно удивил Гаврилина.
К горлу подступила тошнота – ему нравится, когда его боятся. Нравится.
Гаврилин неожиданно легко сел на постели. Просто чудо-элексир был в шприце. Чудо…
– Который час, Надя?
– Уже начало шестого.
– Начало шестого? – Гаврилин отпустил руку медсестры и потер лоб, выходило, что короткая вспышка боли длилась почти час.
Времени у него почти не осталось.
– Ты прости меня, Надежда, я не хотел тебя пугать…
– Ничего… – прошептала Надя.
– Вот и хорошо, с меня причитается…
Зазвонил телефон. Гаврилин поискал глазами трубку.
– Иди, Надя, иди… – Гаврилин легко подтолкнул медсестру и та вышла, – Слушаю.
– Его остановили на блокпосту ГАИ, на въезде в город. Я могу его остановить.
– Не нужно, – сказал Гаврилин, – пусть действует.
– Он может…
– Пусть действует. Не отключайся.
Я и сам знаю, что он сейчас может, подумал Гаврилин, я знаю, что он сейчас сделает.
В желудке заныло, засосало под ложечкой. Гаврилин понимал, что сейчас произойдет на посту, понимал, что мог бы это предотвратить, но не хотел… Пусть он действует. Пусть кукла Краб действует самостоятельно, так, как его заставляет ослепительная ярость.
Пусть…
– Он открыл огонь, – сказал Хорунжий напряженным Голосом.
