Она жива, ребята, она только вышла из дома за покупками. Пошла на работу. На рынок. К врачу. У нас же скоро будет ребенок. Вы не знали, что у нас будет ребенок?
– Женя…
– Лучше уйди, Света, – сквозь зубы процедил Шатов. – Уйди. Я могу сейчас…
– Не нужно, – как заведенная простонала Светлана.
– Я могу тебя сейчас ударить, – безжизненным голосом сказал Шатов.
– Ударь.
– Света, я тебя прошу… – голос дрожал, а перед глазами словно дрожал раскаленный воздух.
– Ну, ударь меня, – попросила Светлана, – тебе будет легче – ударь. Я потерплю.
Шатов оттолкнул ее и встал.
Дверь. Где тут дверь? Я хочу выйти. Почему все плывет перед глазами? И что-то горячее ползет по щеке?
Слеза? Он, все-таки, не разучился плакать… Не разучился…
Не нужно только его сейчас трогать… Дайте…
Светлана, не вставая с колен, схватила его руку и прижала ее к губам.
– Отойди, – приказал Шатов. – Все нормально. Я не буду делать глупости. Я только поговорю с вашими правителями…
– Не нужно…
– Что значит не нужно? Они сами попросили меня… Этот самый Звонарев таки и сказал, мол, поговори, Шатов, хоть с кем-нибудь из нас. Я и поговорю… – Шат ов медленно двинулся к двери.
Сейчас они поговорят. Эти засранцы решили, что теперь Шатов будет с ним разговаривать… А ему сейчас на все наплевать. На все. И на свою жизнь в том числе. Он возьмет кого-нибудь из них за горло, сожмет…
Он успеет кого-нибудь из них придушить до того, как они все-таки с ним покончат? Нужно постараться. Вырвать глотку одним движением. Сдавить так, чтобы и после смерти пальцы продолжали жать, чтобы хотя бы одного из них…
Нужно только отодвинуть девчонку, которая вдруг оказалась на его пути. Отодвинуть…
Девчонка перехватила его руку и резко отступила в сторону.
– Больно, – сказал Шатов, начиная выпрямляться, не обращая внимания на завывающую боль в суставах правой руки. – Мы будем ломать мне руку?
– Ты же сказал, что не будешь делать глупостей…
– Я и не… буду… – Светлана разжала пальцы и Шатов смог выпрямиться. Нехорошо ломать руки взрослым мужчинам.
– Не нужно пока выходить отсюда, – сказала Светлана.
– У тебя удивительно красивые глаза, Светлана! Самые красивые зеленые глаза, которые я видел в своей жизни… – Шатов протянул руку, но девушка отступила.
– Не нужно. У тебя все равно не получится пройти мимо меня.
– Совсем плохой стал, даже девчонку не могу обмануть, – Шатов огляделся. – Отойди сама…
– Ты хочешь меня убить?
– Я хочу, чтобы ты ушла с моего пути.
– Тогда тебе придется убить меня, Женя.
Сказано это было спокойно, и Шатов поверил, что Светлана может умереть здесь, но его из комнаты не выпустит.
– Хорошо вас здесь готовят… – пробормотал Шатов.
– Куда тебе спешить? У тебя полно времени. Успокойся, все обдумай а потом…
– Что потом? – Шатов поставил кресло на место и сел. – Что потом?
– А потом, если захочешь, можешь желать глупости.
– Через сколько времени? – спросил Шатов.
– Так нельзя говорить – «через сколько времени». Через какое время… – сказала Светлана.
– Через какое время мне можно будет делать глупости, – послушно проговорил Шатов.
– Пообещай, что сутки не будешь пытаться…
– Совершать необратимые поступки, – продекламировал Шатов. – Сутки – это много или мало?
– Это сутки, – сказала Светлана.
– Хорошо, – кивнул Шатов. – Сутки я выдержу. Только…
– Что?
– В доме есть выпивка? Или где-нибудь рядом?
– Есть, – после паузы сказала девушка. – В нижнем ящике стола.
– Так у нас здесь есть скрытые резервы, – деревянно засмеялся Шатов, наклоняясь к ящику стола. – Мы не будем засчитывать пьянку, как необратимые действия и глупости?
– Не будем, – сказала Светлана.
– Вот и отлично. Все совершенно отлично. Не хватало только коньяку… – Шатов извлек бутылку и тяжелый стеклянный стакан. – Тут только одна посуда… Тебе придется сбегать на кухню.
– Я не буду пить.
– Что так? В клубе, помнится…
– Я не буду пить. Я посижу с вами сколько нужно, а пить не буду.
– А если я не хочу, чтобы ты со мной сидела, – спросил Шатов, откручивая пробку на бутылке.
– Можете попытаться меня выгнать.
– О, – Шатов налил полстакана янтарной жидкости, – мы снова перешли на «вы».
Светлана подвинула стул поближе к двери и села.
– Ты так и не взяла себе книгу, – напомнил Шатов.
– Обойдусь.
Шатов поднес стакан ко рту.
Прости, Вита. Прости дурака. Прости.
Нормальный коньячок, вкусный. Тепло растеклось по горлу и просочилось в желудок. Я сегодня целый день не ел, вспомнил Шатов. Может развезти. Меня вообще быстро пронимает, но так же быстро алкоголь и уходит. Чик, и мы снова трезвы как стеклышко и снова себя ненавидим за все грехи мира.
Вот стакан уже и опустел. Еще порцию.
Шатов зажмурился. Не стоит напиваться. Жить, правда, тоже не стоит. Не из-за чего ему жить.
Как он перенес похороны? Тоже попытался напиться? Плакал? Или мучился мыслью о том, почему разучился плакать? Как он смотрел в ее мертвое лицо? Как…
Он был на похоронах всего несколько раз и всегда поражался тому, как родственники могут думать о поминках, о том, что нужно позвать людей, что нужно заплатить за могилу, продиктовать надпись на венки и надгробье… Ведь только что умер близкий им человек. А они разговаривают, торгуются, едят… Он не мог себе представить, как будет сам, не дай бог, вести себя на похоронах… А теперь не помнит, как все было.
Как все было… Как ее гроб заколотили и опустили в яму. Как земля стала гулко падать на крышку гроба, как рабочие быстро забросали яму, как принесли надгробье… Говорят, что памятник нужно ставить потом, когда земля уплотнится. Когда навалится земля плотной массой на грудь его жены.
А он приказал поставить памятник сразу. Словно знал, что не сможет прийти сюда потом, позже. Памятник, возле которого остались лежать сухие цветы.
Он спрятался от своего позора в безумие. Спрятался так надежно, что только через кровь и ужас его смогли вытащить наружу. У этих ребят очень действенные методы. И управления, и воспитания и лечения.
Шатов покрутил между ладонями стакан.
Сердце понемногу начинает биться ровнее, без пауз. И туман отступил в самые углы комнаты. Хороший у них коньяк.
– Ты иди, – медленно сказал Шатов, не отрывая взгляда от стакана. – Я хочу побыть один…
– Я…
– Иди, все нормально. Я обещаю. Скажи Дмитрию Петровичу, что я готов с ним поговорить. Через час. Не раньше, – Шатов понюхал коньяк. – Я постараюсь до этого времени не напиваться. Ты, на всякий случай, принеси еще выпивки, но это на потом, на ночь.
– Не нужно…
– Опять? – устало спросил Шатов. – Я хочу выпить. Не мешай мне, пожалуйста. Не мешай мне хоть в этом.
– Ладно, – вздохнула Светлана, – я пойду. Но вы…
– Я обещал, – сказал Шатов и отхлебнул из стакана. – Честное пионерское. Не забудь про выпивку. И беседа – через час.
Вот так, Женя. Держись. Сожми все в себе в кулак и держись. Изо всех сил. Ты успеешь наделать глупостей, тут девчонка права. Сейчас заставь себя сидеть и думать. На дворе ночь – самое время для размышлений. И для убийств.
А для самоубийств, говорят, лучше подходят тяжелые предрассветные часы.
Не смей об этом думать. Просто выполняй свое обещание.
Шатов отхлебнул снова. Гадость. Это все равно трусость – напиваться вместо того, чтобы…
Вместо чего? Вместо того, чтобы биться в истерике, бросаться в драку?
Он и так уже успел… Нужно навести порядок в кабинете. Придет Дмитрий Петрович, а в кабинете бардак. Дмитрий Петрович может вообще подумать, что Шатов расклеился.
Нельзя такого допускать. Нужно держать марку. И перед Светкой неудобно – расклеился совсем.
Шатов аккуратно, чтобы не уронить, поставил стакан на край стола. Быстро как его взяло! Боль не ушла, но ее можно переносить. Можно не кричать только от одной мысли, что Виты больше нет, что есть только памятник и сухие цветы. Или даже сухих цветов уже нет после зимы. И никто не приходит на ее могилу. Никто.
У них не было друзей. У них были только они. И этого хватало.
Шатов поднял папку, удивился, что она не рассыпалась на отдельные листочки. Крепко они сшили ему дело. Надежно. На года.
Пусть папочка полежит здесь, ну углу стола. Они думают, что смогут еще долго ее продолжать. А на самом деле… На самом деле, он еще и сам не знает, что будет через сутки.
Сутки он выдержит.
Шатов снова сел в кресло.
Выдержит. С коньяком – выдержит.
Шатов поднял стакан, посмотрел сквозь него на свет. Красивый напиток. Им нужно наслаждаться, а не заливать им горящую болью душу…
