Евы Браун, но соврал, что обнаружил его на полу в кабинете.
— Вот за что я тебя люблю, Савельев, так это за твои энциклопедические познания. Только при чем тут все это? Кто, скажи, измерял калибр «вальтера» или рассматривал его маркировку? Самого-то пистолета нет. Судя по черепу, стреляли в затылок. Височные кости целы. Следовательно, кто-то все же стрелял в него. Возможно, уже в мертвого. Гюнше и Раттенхубер утверждают, что выстрела они не слышали. Это подтверждает версию о принятии Гитлером и Браун яда. Но те же Раттенхубер и Гюнше не опровергают слова Линге. Следовательно, они не отрицают его стрельбу в обнаруженные трупы. Как и наличие в кабинете Гитлера лужи крови. Наша экспертиза это тоже подтвердила. Да, свидетелей мало. Да, они ненадежные. Но других у нас нет. У нас есть труп мужчины. И мы с тобой считаем, что это труп Гитлера.
Савельев понял, что полковник его проверяет. Тот положил перед Савельевым фотоснимки трупов, сделанные как на месте обнаружения, в саду рейхсканцелярии, так и в морге
— Думай, Саша, думай, чего здесь не хватает. Что может стать определяющим в идентификации трупов? — полковник позвал дежурного и вновь велел принести кофе.
Пятая или десятая за ночь чашка горячего кофе, Савельев уже им счет потерял. От горячего кофе у него вновь заныл давно не леченный зуб. И тут его осенило:
— Зубы, товарищ полковник, зубы! Ну, как я раньше не догадался?
— Вот именно, Савельев, зубы, — Грабин достал из сейфа небольшую коробку и положил ее на стол.
Савельев открыл и увидел несколько фрагментов челюстей. Одни золотые мосты и коронки. Грабин с презрением процедил:
— Худые были зубы у Гитлера. Но нам это на руку, — он закрыл коробку и вновь положил ее в сейф. — Завтра, — поглядел на часы, стрелки показывали почти четыре утра, — нет, уже сегодня займешься поисками тех, кто причастен к созданию этих шедевров стоматологического искусства. Здесь исходные данные, — полковник придвинул тоненькую папку, — не ахти, как много, но начать сможем. А сейчас спать. Все, давай шагай. Завтра то есть сегодня, в девять у меня.
Воспоминания счастливого человека
Первая серия полетов с Гитлером выдалась на март — апрель 1932 года. День обычно начинался с того, что мы с Максом Цинтлем, моим бортинженером, приезжали рано утром на аэродром и готовили самолет самым тщательным образом. Не менее двух часов уходили у нас на полную ревизию машины. Интересно, что все наши манипуляции контролировали эсесовцы под командой Зепа Дитриха. Из них никто, кроме Дитриха, в технике не разбирался. Но с умными лицами они создавали видимость кипучей деятельности по обеспечению безопасности фюрера.
Цинтль лично вычищал салон, мыл туалет, иллюминаторы, вытирал пыль, следил за наличием туалетной бумаги, полотенец, бумажных гигиенических пакетов для пассажиров. Ежедневно мы заправляли кофе и чаем два пятилитровых термоса, а специальный двадцатилитровый бак из нержавеющей стали — холодной кипяченой водой. Содержание большой бортовой аптечки проверялось тоже ежедневно. Ее лично контролировал доктор медицины Леонардо Конти, занимавший пост руководителя Санитарного корпуса СА и Национал-социалистического союза врачей. Это был воспитанный и не очень разговорчивый молодой человек, носивший дорогие и модные костюмы.
В связи с тем что в будние дни все агитационные мероприятия в Германии могли проводиться исключительно во внерабочее время, наш план-график был составлен с учетом этого обстоятельства. Вылетали мы, как правило, во второй половине дня или вечером, после окончания собрания, встречи или митинга. Таким образом, практически все наши перелеты осуществлялись вечером или ночью.
Первый маршрут лежал в Дрезден. Гитлер в сопровождении членов избирательного штаба прибыл на аэродром Мюнхена в полдень. Он был в новом длинном кожаном пальто черного цвета, выглядел бодро, шутил, подзадоривал Гофмана и Шауба, которые явились с кислыми минами. Я показал фюреру самолет, пояснил значение узлов и агрегатов, провел по салону. Гитлер все внимательно осмотрел, заглянул в пилотскую кабину, туалет, увидел термосы с кофе и чаем и остался довольным.
— Баур, — заметил он, — вы педант. Я тоже. Поэтому мы, безусловно, сработаемся.
Шауб ревниво сообщил Гитлеру, показывая на большую корзину для продуктов:
— Мой фюрер, у нас тут все, что требуется, припасено. Даже ваши любимые австрийские пирожные.
Гитлер сделал брезгливое лицо:
— Вы, Шауб, когда-нибудь летали?
— Нет, мой фюрер, — с недоумением ответил Шауб.
— Ну, тогда я погляжу, как вы все это в полете есть будете.
Гитлер, конечно, опасался. И, хотя он держался оптимистично, даже задиристо, глаза и руки выдавали его волнение. Я посадил его рядом с собой в кресло бортинженера, остальные разместились в салоне, кому как было удобно. С погодой нам повезло. Я держал машину на высоте 4500 метров. Гитлер чувствовал себя хорошо, спрашивал о приборах, интересовался техническими характеристиками самолета. Когда Отто Дитрих предложил ему посмотреть свежие мюнхенские газеты, он отмахнулся, дав понять, что ему и без прессы интересно. В середине полета Цинтль угостил нас кофе, и я видел, как фюрер пил его с большим удовольствием.
Я мягко посадил машину в Дрездене, подрулил к зданию аэропорта. Гитлер вместе со штабом, встречавшим его гаулейтером Саксонии и охраной из местных штурмовиков, уехал на собрание. Примерно через час вся компания вернулась на аэродром. В буфете аэропорта быстро выпили по чашечке кофе, съели по бутерброду и отправились в Лейпциг. Там Гитлер выступил в переполненном до отказа городском выставочном зале. Ровно через час мы уже были в воздухе и летели в Хемниц, а еще через полтора часа приземлились в Плауэне. Была уже ночь, и я, честно говоря, побаивался сажать машину на маленький аэродром Плауэна, расположенный в северных отрогах Рудных гор. Но все, слава богу, обошлось. Пассажиры не заметили моего волнения. Гитлер, казавшийся совершенно не уставшим, подарил мне огромный букет белых роз из тех цветов, которыми его завалили сторонники партии в Дрездене, Лейпциге и Хемнице. Ганфштенгль, покидая салон, хлопнул меня по плечу и весело сказал:
— Ну, Баур, вы настоящий маэстро. Похоже, с вами мне не удастся испытать удовольствия свободного падения.
— Еще не вечер, Пуци, — угрюмо заметил выходивший вслед за ним Гофман, — еще не вечер. — От фотографа несло коньяком.
После собрания в Плауэне все отправились на машинах в Цвиккау. Там состоялся ночной, последний за эти сутки митинг. Мы же с бортинженером при свете прожекторов осмотрели машину, заправили ее и, как убитые, уснули в маленьком номере придорожного мотеля на шоссе Лейпциг — Регенсбург.
Утром следующего дня вылетели в Берлин.
