Глава 12
Максин едва сдерживала слезы:
– Я сделала все, как вы велели, мистер Мейсон. Не сказала ни слова, но это очень, очень тяжело.
– Против вас что-то применяли? – спросил Мейсон. – Не давали спать?
– Да нет, не то. Они отпустили меня около полуночи. Гораздо больше беспокоят газетчики.
– Да, знаю, – сказал Мейсон. – Они утверждают, что самое худшее для вас – это молчание. И дай вы им интервью, они преподнесут вашу историю так, что публика разрыдается от сочувствия к вам, а ваше молчание вызывает только отчуждение публики.
– Откуда вам это известно?
– Это все знакомые приемы. Но я по-прежнему запрещаю вам говорить, пока не проверю, что известно полиции.
– А что изменится?
– Да кое-что изменится. Многим подсудимым удалось бы избежать наказания, не лги они в тех случаях, когда это совершенно необязательно. У полиции не было достаточно улик, чтобы доказать вину обвиняемого. Но уличить его во лжи ничего не стоило. И это решало все.
– Я не собираюсь лгать.
– А кенар? – спросил Мейсон.
– Но он у меня был. И я хочу знать, что с ним случилось. Да поверьте же мне, у меня был комнатный кенар.
– Вы не понимаете, о чем я говорю?
– Нет, не понимаю, – настаивала она, начиная выходить из себя.
– И, – продолжал Мейсон, – многое зависит от времени, когда было совершено убийство. Они постараются сделать все возможное, чтобы судебный медэксперт указал как можно более раннее время наступления смерти. А теперь вы должны помочь мне, Максин. Вы говорите, что поехали на автовокзал, позвонили в агентство Дрейка и продолжали там ждать.
Она кивнула.
– Подумайте. Постарайтесь вспомнить людей, которые там были. Вы привлекательная девушка. Долго ждали около телефонной будки. Нервничали. Наверняка привлекли чье-то внимание. Ну, скажем, там мог оказаться какой-то повеса, который клеился к вам, или пожилая дама, надоедавшая своим участием.
– Но что толку в том, если они даже и видели меня?
– Если они вас видели, – продолжал Мейсон, – и вы можете описать их, мы пойдем к кассиру, расспросим об этих людях и постараемся узнать, куда они направлялись. Потом можно будет дать объявления в этих городах. Узнаем, в каких направлениях в это время отходили автобусы, и поговорим с водителями. Мы могли бы, мы вполне могли бы найти, за что зацепиться.
– Я никого не запомнила. Я была расстроена.
– Совсем никого не запомнили? – настаивал Мейсон.
– Нет.
– Сколько вы там пробыли, пока мы не позвонили вам?
– Около часа.
– А когда вы приехали?
– Приблизительно в семь пятнадцать.
– И вы никого не заметили?
Она отрицательно покачала головой.
Внезапно Мейсон изменил тему:
– Вы хорошо знаете Джорджа Лэтэна Хауэла?
– Я уже отвечала на этот вопрос.
– Когда?
– Когда вы спрашивали меня о моих увлечениях в вашей конторе.
– На этот раз я имею в виду нечто другое. Я хочу знать, может ли он каким-то образом быть замешанным в этом деле.
– Я не знаю. Честно говоря, он делал мне предложение.
– Он прислал телеграмму с сообщением, что делает вклад в две тысячи долларов для ведения вашей защиты.
– Две тысячи долларов?! – воскликнула она.
Мейсон кивнул.
– Это значит, что он продал машину и занял, сколько смог.
– Он так любит вас?
– Наверное, – сказала она задумчиво.
– Хорошо, Максин, на этот раз вы не должны мне лгать. У него был ключ от вашей квартиры?
Глядя ему прямо в глаза, она ответила:
– Нет.
– А у Дюранта был?
– Я отдала ему свой в тот вечер. Он потребовал.
Мейсон задумчиво посмотрел на нее:
– А вы уверены, что у него не было ключа раньше и полиция не нашла ваш ключ в связке его собственных?
– Мистер Мейсон, я говорю правду.
– Давайте надеяться, что это так.
– Это так.
– Хорошо, принято. И помогай вам бог, если вы не говорите всей правды. Скоро будет предварительное слушание дела. Я могу провести перекрестный допрос их свидетелей. У нас нет никаких доказательств вашей невиновности. У них же доказательств для привлечения вас к судебной ответственности вполне достаточно, если только что-то не поможет мне смешать их карты. У них есть улики против вас, но я не знаю, какие и сколько. Поэтому было бы очень нежелательно, чтобы еще и вы лили воду на их мельницу. И еще запомните. Если они смогут доказать, что вы не околачивались у телефонной будки на автовокзале, что вы вышли из квартиры после семи тридцати, то вам не миновать больших неприятностей.
Она кивнула.
– Вы сказали им, в котором часу вышли из квартиры?
– Да, это я им сказала. Я сказала, что вышла из дома в семь, что я не возвращалась и звонила вам из автомата на автовокзале. Я сказала также, что встречалась с вами и мисс Стрит, но что больше я ничего не могу им рассказать без вашего разрешения. И еще, конечно, я сказала, что никуда не убегала, что просто хотела навестить родственников. Потом они задали вопрос о моей сестре, и я признала, что именно ее собиралась навестить. Но я ничего не рассказала о деле – ну, вы знаете, о картине и о том, благодаря чему Дюрант имел власть надо мной.
– Хорошо, – сказал Мейсон. – Эти предварительные слушания всего лишь формальность. Судья просто поставит вас перед фактами, тем более что все они свидетельствуют об одном. А вы не сможете выйти и рассказать, как было дело.
– Не смогу? – удивилась Максин, как бы не веря своим ушам. – Я полагала, что имею на это право.
Мейсон покачал головой.
– Но я должна, мистер Мейсон. Я должна выступить в суде. Знаю, что будет перекрестный допрос, и ничего хорошего от него не жду. Знаю, что переворошат мое прошлое, сделают все, чтобы опорочить, унизить… Но я должна рассказать им, как было дело.
– Не на предварительном слушании, – охладил ее пыл Мейсон. – Пока держите язык за зубами.
– Но почему?
– Потому что пока это может навредить. Если я и смогу опровергнуть их доводы, то только показав, что обвинение не смогло доказать справедливость иска. А ваши показания могут помешать мне выстроить убедительную версию.
Как только судья предъявит вам обвинение и вы предстанете в Верховном суде перед присяжными, они выслушают ваше изложение событий, потом выслушают свидетелей обвинения и постараются решить, кто говорит правду. Но на предварительном слушании судья даже не попытается разрешить противоречия в свидетельских показаниях. Он обратит на них внимание присяжных позднее, в другом суде. И если обвинение предъявит неопровержимые факты, то тогда уж ничего нельзя будет сделать.
– Хорошо, – сказала Максин после минутного колебания, – придется мне согласиться. Я во всем повинуюсь вам.
Мейсон задумчиво посмотрел на нее:
– У меня такое чувство, что вы его не убивали. И в то же время вы чего-то недоговариваете. Однако я надеюсь узнать больше об этом деле и намного больше о вас к тому времени, когда мы закончим предварительное слушание.
– Когда это будет?
– Через пару дней. А сначала я хочу выяснить, какими фактами располагают они. После этого и я буду знать больше.
– Вы думаете, они все факты раскроют?
– Конечно, постараются попридержать как можно больше, но моя задача состоит в том, чтобы как можно больше вытянуть у них. А вы теперь стойте на своем. Скажите журналистам, что все им расскажете, как только я разрешу. А пока никому ничего. И постарайтесь не сделать опрометчивого шага, ничего такого, что сработало бы против вас.
Пол Дрейк, устроившись на подлокотнике старого кожаного кресла, предназначавшегося для клиентов, спросил:
– Почему ты не избавишься от этой рухляди, Перри?
– Какой рухляди?
– Да вот этого кресла.
– А чем оно тебе не нравится?
– Оно старомодное. Таких уже давно ни у кого нет. Во всяком случае, в современных учреждениях.
– А у меня есть.
– И что ты за него так держишься?
– Клиенту в нем удобно, он может расслабиться. Почувствовать себя как дома. Ему захочется говорить. А попробуй вытяни хоть что-нибудь из клиента, когда ему неудобно сидеть. Я хочу сказать: попробуй заставь его говорить правду. С другой стороны, если он не говорит правду, сидя в этом удобном кресле, то я прошу его пересесть вон на тот стул с высокой спинкой якобы для того, чтобы лучше слышать. Этот стул стоит напротив стола и крайне неудобен.
– Этот стул, – подтвердил Дрейк, – изобретение дьявола.
– Когда ты хочешь услышать правду, – продолжал Мейсон, – ты сажаешь клиента в удобное кресло и создаешь уверенность в стабильности, участии и комфорте. В том случае, если он настроен на сотрудничество.
– А если нет, то ты предлагаешь им вот этот неудобный стул?
– Верно. И чем неудобнее им сидеть, тем больше они начинают ерзать, стараясь устроиться поудобнее. Тогда я даю им почувствовать, что они выдают себя, раз не могут сидеть спокойно. Как только человек начинает ерзать, скрещивать то руки, то ноги, я смотрю на него с укоризной, давая понять, что вижу его насквозь и понимаю, что он не может сидеть спокойно, так как лжет.
