Испугавшись, что Джейн и в самом деле собирается так сделать, мсье Антуан с ворчанием уступил всем ее требованиям. Глэдис, узнав об этом, захлопала в ладоши от радости за подругу.
— Все великолепно, дорогая моя! — воскликнула она. — Куда уж теперь нашему Эндрю с тобой тягаться. Девушка должна уметь постоять за себя, иначе я даже не представляю, что со всеми нами будет. Ты стала такой храброй, дорогая, я просто без ума от тебя.
— Что ж, я могу за себя постоять, — сказала Джейн, воинственно вздернув подбородок. — Я вынуждена была этим заниматься всю свою жизнь.
— Ты весьма решительно настроена, милочка, и продолжай вести себя с Эндрю в том же духе. Он тебя станет уважать еще больше. Кротость в нашем мире не ценится, впрочем, я не думаю, что кто-нибудь из нас страдает от ее избытка.
Повторяя изо дня в день свое повествование с небольшими вариациями, Джейн постепенно стала воспринимать это как своего рода роль.
Ужин и посещение театра, о которых они договорились с Норманом Гейлом, прошли как нельзя лучше. Это был один из тех чудесных вечеров, когда каждое слово и каждое признание, которыми они обменивались, все более обнаруживали сходство их вкусов и связывали их взаимной симпатией.
Они любили собак и не любили кошек. Они терпеть не могли устриц и были без ума от копченой лососины. Им нравилась Грета Гарбо и не нравилась Кэтрин Хепберн. Им не нравились полные женщины и нравились черные, как вороново крыло, волосы. Они не выносили слишком ярко накрашенных ногтей. Им не нравились громкие голоса, шумные рестораны и негры. Они предпочитали ездить на автобусе, а не в метро.
Казалось просто чудом, что у двух разных людей может быть столько общего.
Однажды, когда Джейн была на работе, у Антуана, она, открывая сумочку, выронила письмо от Нормана. Когда она, слегка покраснев, поспешила поднять его, Глэдис заметила это и накинулась на нее:
— Ну-ка, ну-ка, кто он, твой приятель?
— Я не понимаю, о чем ты, — отбивалась Джейн, покраснев еще больше.
— Ну-ну, давай рассказывай! Я же вижу, что это письмо не от двоюродного дедушки твоей мамы. Я не вчера на свет появилась. Кто он, Джейн?
— Это один… человек… с которым я познакомилась в Ле-Пинэ. Он дантист.
— Дантист… — повторила Глэдис с явным отвращением. — И у него, конечно, белоснежные зубы и ослепительная улыбка.
Джейн была вынуждена подтвердить, что так оно и есть на самом деле.
— У него очень загорелое лицо и яркие голубые глаза.
— Загорелое лицо может быть у кого угодно, — сказала Глэдис. — Для этого достаточно поваляться на морском берегу или купить в аптеке пузырек за два шиллинга одиннадцать пенсов. «Мужчине к лицу легкий загар». Глаза — это другое дело. Но — дантист!.. Представь, если он решит тебя поцеловать, тебе будет казаться, что он вот-вот скажет: «Откройте, пожалуйста, немного пошире!»
— Не будь идиоткой, Глэдис.
— Ну нельзя же быть такой обидчивой, дорогая моя. Я вижу, ты всерьез влипла. Да, мистер Генри, уже иду… Пропади он пропадом, этот Генри! Судя по тому, как он отдает нам, девушкам, приказания, он, похоже, воображает себя самим Господом Всемогущим!
В письме Гейл предлагал поужинать в субботу вечером. В обеденный перерыв, получив свое повышенное отныне жалованье, Джейн почувствовала себя в самом бодром расположении духа.
«Подумать только, — сказала себе Джейн, — а я ведь так беспокоилась из-за того, что оказалась в самолете в тот самый день. А вышло, что все к лучшему… Жизнь и в самом деле удивительна».
Она ощутила себя настолько богатой, что решила позволить себе такую роскошь, как обед в Корнер-Хаус, где во время еды можно послушать музыку.
Столик, за который она села, был на четверых — там уже сидели женщина средних лет и молодой человек.
Женщина уже пообедала — она как раз потребовала счет, собрала свои многочисленные пакетики и ушла.
Джейн по привычке во время еды читала. Переворачивая страницу, она оторвалась на мгновение от книги и заметила, что молодой человек, сидящий напротив, пристально на нее смотрит. Его лицо показалось ей смутно знакомым.
Не успела она это подумать, как молодой человек поймал ее взгляд и поклонился:
— Прошу прощения, мадемуазель, вы меня не узнаете?
Джейн посмотрела на него внимательнее. У него было открытое симпатичное лицо, более привлекавшее своей выразительностью, чем правильностью черт.
— Нас не представили друг другу, это верно, — продолжал молодой человек, — если не считать достаточным основанием для знакомства убийство и коронерское следствие, на котором мы оба давали показания.
— Ну конечно! — воскликнула Джейн. — Как это глупо с моей стороны! Я и в самом деле подумала, что мне ваше лицо знакомо. Вас зовут…
— Жан Дюпон, — ответил молодой человек и довольно элегантно отвесил забавный поклон.
Джейн невольно вспомнила слова Глэдис, считавшей вообще излишней всякую ложную деликатность.
«Если у тебя появился парень, рядом немедленно появляется еще один. Похоже, что это закон природы. Иногда их появляется трое или четверо».
Теперь Джейн уже не вела аскетичную жизнь, в которой не было ничего, кроме утомительной работы. О ней самой можно было раньше сказать только то, что обычно пишут в официальных сообщениях о пропавших девушках: «Это была умная, жизнерадостная девушка, у нее не было поклонников…» — и т. д. Это раньше Джейн была «умной, жизнерадостной и без поклонников». Теперь, похоже, поклонники у нее уже были — мужчины так и вились вокруг нее. Не было никаких сомнений, что на лице Жана Дюпона, когда он склонился над столом, было написано нечто большее, чем обычное вежливое любопытство. Он был чрезвычайно доволен, что Джейн села за его столик. Он был не просто доволен — он был в восторге.
Джейн подумала с некоторой опаской:
«Однако он француз. Говорят, что с французами нужно держать ухо востро».
— Так, значит, вы все еще в Англии, — сказала Джейн, мысленно обругав себя за предельную бессмысленность своего замечания.
— Да. Мой отец был в Эдинбурге, он читал там лекцию, а мы остановились здесь у наших друзей. А теперь — завтра — мы возвращаемся во Францию.
— Вот оно что.
— А полиция, они все еще не произвели арест? — спросил Жан Дюпон.
— Нет, в газетах пока ничего об этом не было. Вероятно, они отступились.
Жан Дюпон покачал головой:
— Нет, нет, они не отступятся. Они работают бесшумно, — он сделал выразительный жест, — во мраке.
— Перестаньте! — встревоженно воскликнула Джейн. — У меня даже мурашки по коже пошли.
— Да, не очень-то приятно оказаться рядом, когда совершено убийство… — Додумав, он добавил: — А я оказался ближе, чем вы. Я был совсем рядом. Иногда мне даже думать об этом не хочется…
— Как вы думаете, кто это сделал? — спросила Джейн. — Я до сих пор ломаю себе голову над этим.
Жан Дюпон пожал плечами:
— Во всяком случае, не я. Она была слишком уж безобразна!
— Однако, — сказала Джейн, — я полагаю, вы охотнее убили бы безобразную женщину, чем хорошенькую?
— Отнюдь. Если женщина хорошенькая, вы ее любите… а она вас изводит… заставляет ревновать, просто сводит с ума от ревности. «Хорошо же, — говорите вы, — я ее убью. Это принесет мне облегчение».
— А разве это принесет облегчение?
— Вот это, мадемуазель, мне неизвестно, потому что я еще никогда не пробовал. — Он засмеялся, потом покачал головой. — Но безобразную старуху вроде Жизели — кому нужно ее убивать?
— Что же, можно, вероятно, взглянуть и с этой точки зрения, — сказала Джейн и вздохнула, — но, как бы то ни было, это просто ужасно — ведь когда-то и она, наверное, была молодой и хорошенькой.
— Да, да, как это верно. — Он помрачнел. — Это величайшая трагедия жизни — то, что женщины стареют.
— Вы, похоже, много думаете о женщинах и их внешности, — сказала Джейн.
— Разумеется. Едва ли есть что-нибудь интереснее этого. Вам это может показаться странным, потому что вы англичанка. Англичанин в первую очередь думает о своей работе — о деле, как он это называет, — затем о спорте и только после этого — в лучшем случае — о своей жене. Да, да, так оно и есть. Ну, представьте себе, в маленьком отеле в Сирии поселился англичанин, и у него вдруг заболела жена. А ему самому нужно было оказаться к определенному числу где-то в Ираке. Eh bien, поверите ли, он бросил свою жену и отправился дальше, чтобы успеть по своей «служебной необходимости». И оба — он и его Жена — решили, что это совершенно естественно, они считали, что он поступил благородно и самоотверженно. Но врач, который не был англичанином, назвал его варваром. Жена, живой человек — вот что должно стоять на первом месте, а любое дело — это куда как менее важно.
— Не знаю, — сказала Джейн, — я полагаю, на первом месте должна быть работа.
