вот с разумом все обстояло иначе. На меня навалилось столько забот, что не было времени на медитацию, на переживание тех мгновений, которые полностью изменили меня. Кроме того, я начинала рассматривать свою душу как бы со стороны, и то, что я видела в ней, заставляло меня глубоко задумываться.
Итак! Почему я бросилась на шею Доминику? Потому что смертельно скучала и мне страшно надоело мое столь никчемное существование. Когда же Доминик ушел, пресытившись мной, моим горем, моей страстью, я прибегла к самоубийству, быть может, за неимением героина или еще какого-нибудь сногсшибательного наркотика. А потом пришло чудесное откровение, даровавшее мне ту восторженность, без которой я уже не могла жить. Однажды увидев другую сторону жизни, уже не имеешь права прозябать в скуке и бессмыслице. Но в конце концов даже радость изнашивается. Быть может, само обращение к Господу Богу становится лишь избитой фразой, если молишься ему постоянно. События настолько захлестнули меня, что говоривший со мной Голос начинал понемногу стираться, а я даже не обратила на это внимание. Я была полностью поглощена теперешними переживаниями, которых мне более чем хватало. В конце концов, если бы не предпринятые предосторожности, то от такой драмы можно было бы получить чувство удовлетворения, близкое к экстазу. Но тогда я предала бы Голос, спасший меня. Да, «Пуффин», окружающая меня суматоха — все это доставляло мне некоторое сумрачное сладострастие, будто я была целью потасовки между противостоящими оккультными силами. И вот к чему я все это говорю: я опасалась того страшного момента, когда сотрясавшая меня буря утихнет. Я вернусь к прежней жизни с обманутым мною мужчиной, его больной матерью и насмешливым котом. И что тогда? Где и как достать себе тот милосердный наркотик? И я еще осмеливалась говорить о своей внутренней жизни! Так, будто мне действительно хотелось спокойной уверенности, мирного обладания незыблемой правдой, в то время как моей истинной правдой были пристрастие к потрясениям, разрывам и вызовам.
Мне вдруг захотелось перечитать книги о загробной жизни, сложенные мною до лучших времен на бульваре Сен-Жермен. Мне было необходимо прочесть другие свидетельства, способные вернуть мне состояние возбуждения, когда я чувствовала себя свободной от самой себя, своих сомнений и страхов. У мамы, в моем настоящем доме, я смогу также продолжить написание своего сочинения без опасения быть застигнутой врасплох. Кстати, совсем забыла отметить, каким странным образом мне удавалось его писать. Но так как я подхожу к особенно важному моменту — отсюда и эти своеобразные психологические исследования, интересные лишь для медиков, — мне нужно вернуться немного назад, иначе читатели могут удивиться: «Когда же нашлось у нее время состряпать столь длинный рассказ?»
Так вот, во-первых, это не мемуары, а скорее несколько сумбурная смесь наблюдений, свидетельств, повествовательных фрагментов, перенесенных второпях на бумагу, часто во время отсутствия матери или Бернара, а они оба по разным причинам часто отсутствовали. С самого начала я постаралась выбрать для этих целей самую неприметную тетрадь. Пользовалась клочками бумаг, отдельными листами, гербовой бумагой с надписями Флора или Ромовый завод, случайно попадавшимися мне под руку. К тому же мне нравилось писать в кафе, подобно известным писателям. Со мной всегда была большая сумка, в которую однажды я запрятала пистолет, и туда же запихивала свои сочинения, так что если бы любопытный сунул в нее свой нос, то подумал бы, что это всего-навсего мусор. Мне самой непросто навести порядок в этом хламе.
Во-вторых, и я настаиваю на этом, мне бы не хотелось, чтобы эти страницы были опубликованы, даже и малая их часть. Именно потому, что весь текст состоит из кусочков самого разного содержания, его легко расчленить и подавать короткими отрывками. Единственное мое стремление — это фигурировать персонально, пусть даже совсем коротко, но наравне со свидетельствами, собранными доктором Озисом или доктором Кюблер-Россом, оказывающим несчастным людям бесценную помощь. Например, совершенно необязательно знать, что я убила человека, но весьма небезынтересно услышать из моих уст, что дурные поступки не идут в счет и нет ни Страшного Суда, ни ада. Ад находится здесь! Это плотская тюрьма, застенок страстей без окон и дверей. Да что там! Ад — это скука, тет-а-тет с самим собой, самое страшное испытание. Вот оно, мое открытие. И я дарю его миру.
Я информировала инспектора Моруччи о своем намерении вернуться в Париж. Он не возражал. Напротив, он сообщил мне, что американская лодка была обнаружена на Капри и итальянская полиция сделает все необходимое.
— Не думаю, что это нам много даст, — сказал он. — Было бы чудом, если бы удалось обнаружить пулю. В этом деле все странно. Вскрытие показало, что непосредственно перед смертью жертва ела икру. Это означает, что мои первые предположения неверны. В действительности инженер пригласил кого-то на «Поларлис». Ручаюсь, что вы не сможете объяснить эту икру, если мы будем придерживаться предположения о случайной драке. Господин Легри ждал кого-то, в этом все дело. Может быть, женщину? Была ли эта парочка кем-то застигнута? В чем мы совершенно уверены, так это в том, что виновный или виновная все убрали, прежде чем исчезнуть. И поэтому нет никаких следов любовного свидания.
— Какая же тогда связь с «Пиус Пуффином»?
— Вот именно. На первый взгляд — никакой. Пуля — единственная улика, которая может навести хоть на какой-то след. В чем тоже нет особой уверенности. Адвокаты Ван Дамма засуетились. Дело оборачивается не слишком хорошо.
— Когда вы рассчитываете получить какие-либо известия?
— Со дня на день, если хозяин лодки захочет сотрудничать.
Моруччи проводил меня, пожав на прощанье руку.
— Думаю, потеря инженера создала для вас массу сложностей.
— Еще каких, — согласилась я. — Поэтому мне и нужно возвращаться в Париж.
— В случае необходимости где я смогу вас найти?
— Дома. Я не собираюсь исчезать.
Я была тронута встречей Бернара, который ждал меня в Руасси с видимым удовлетворением. Нет, пожалуй, это неподходящее слово. Если бы у меня был талант, я смогла бы описать всю глубину его чувств. То, что он был привязан ко мне, бросалось в глаза. Но он еще и дорожил мною, как токсикоман дорожит своим ядом. Когда мы разговаривали, он постоянно лучился радостью, старался не смотреть на меня с той грустной жадностью, которая порой искажала его лицо. Про себя я называла эту маску «лицом одиночества». Но была у него и некая манера «пожирать» меня глазами, что я неоднократно замечала в зеркальце, когда поправляла макияж. Было заметно, что он живет в постоянном опасении, что я уйду, и очевидно, свекровь поддерживала в нем
