– Меня в данном случае волнует, – задумчиво произнес Мейсон, – не эффективность вашего курса лечения, в которой я лично не сомневаюсь, а совсем другое – не могла ли ваша пациентка принять все предписанные вами таблетки сразу, в один прием?
– О, я понимаю, на что вы намекаете, – многозначительно кивнул доктор Кинер и язвительно улыбнулся. – И все же я должен заявить, что никогда не оставлял более трех таких таблеток для одновременного приема, так как, зная психическое состояние пациентки, был особенно аккуратен в этих вопросах, и поэтому в тот вечер перед уходом я оставил ровно три таблетки. Раньше я уже предписывал ей аналогичное лекарство, которое всегда вручал лично.
– Спасибо, доктор, за весьма полезные сведения общего свойства, – отметил Мейсон, – но все, что вы сообщили нам, сводится к тому, что эти три найденные таблетки идентичны тем, что вы выписывали. Но откуда вам известно, что это именно те три таблетки, что вы оставили ей тогда вечером, а не те, которые вы оставили, скажем, неделю назад?
– Разумеется, мне это известно.
– Каким образом?
– Я знаю это точно потому, что они были найдены в мусорной корзинке, а из корзинки все выбросили…
– Откуда вы знаете, что из нее все выбросили?
– Сиделка сообщила мне, что все выбросили. Такое распоряжение я ей оставлял.
– Сами вы не выбрасывали мусор из корзинки?
– Нет.
– Тогда, доктор, вы пытаетесь давать показания, основываясь на слухах. Вы сами не хуже меня знаете это. Я спрашиваю, что вам лично известно. Что касается ваших заявлений о таблетках, то они могли бы оказаться теми, которые вы оставили для больной, чтобы она приняла вчерашним утром, позавчерашним утром или позапозавчерашним.
– Знаете, пациентка должна была бы сказать мне, если бы ей не дали лекарство, и сиделка должна была бы сообщить…
– Я веду речь, доктор, о том, что вы лично знаете. Давайте не будем рассуждать о вероятных последствиях данной ситуации, но вернемся к тому, что вам лично известно. Есть ли у вас какая-то возможность, исходя только из химического состава, узнать, что пилюли были точно теми таблетками, что вы оставили в тот вечер?
– Дело, разумеется, не только в химическом составе. Были и другие признаки, однако чтобы…
– Доктор, мне кажется, в данный момент мы не касаемся этих самых признаков, – резко прервал его Гамильтон Бергер. – Вам был задан вопрос только о химическом составе пилюль, или таблеток, и о времени и месте, где они были обнаружены.
– Очень хорошо, – сказал доктор Кинер.
– Меня интересует еще вот какой вопрос, – продолжил Мейсон, – в четыре последних дня до смерти миссис Бейн не меняли ли вы метод лечения?
– За четыре последних дня до смерти – нет, не менял. До этого доза была немного посильнее. Кроме того, и я должен прямо здесь заявить, я проявлял особую осторожность в лекарственных дозировках, ибо боялся, что у больной может развиться предрасположенность к самоубийству. Вот почему я старался никогда не давать излишнее количество пилюль, или таблеток, чтобы пациентка не могла накопить смертельную дозу. Мистер Мейсон, вы довольны моим ответом?
– В определенной степени да, – согласился адвокат. – Большое вам, доктор, спасибо.
Судья Ховисон взглянул на Гамильтона Бергера:
– Сейчас 16.30, Бергер. Есть ли у вас свидетель, которого вы могли бы вызвать и который…
– Боюсь, что на полный допрос свидетеля времени нет, ваша честь, хотя, мне кажется, мы могли бы все же начать уже сегодня, так как я предвижу весьма пристрастный перекрестный допрос со стороны моего уважаемого коллеги, который, несомненно, займет довольно-таки много времени.
– Ну что ж, это ваше право, – любезно согласился судья Ховисон.
– Тогда я попрошу вызвать мистера Натана Бейна, – деловито распорядился Гамильтон Бергер.
Натан Бейн выступил вперед и был приведен к присяге. Сейчас он выглядел совершенно иначе, и это стало сразу же заметно, едва он появился в свидетельской ложе. Это был совсем другой Натан Бейн, чем тот, которого Мейсон выставил в таком невыгодном свете во время процесса по делу Нелли Конуэй. Было видно по всему, что он тщательно приготовился, был основательно натаскан и полон решимости пустить в ход, не упуская ни малейшего шанса, всю силу своего ораторского дара.
Гамильтон Бергер поднялся и подошел к свидетелю, который старательно демонстрировал чувство скромного достоинства и откровенную искренность.
– Мистер Бейн, – задал он свой первый вопрос, – вы вдовец, муж покойной Элизабет Бейн?
– Да, сэр.
– И по условиям завещания, которое представлено для утверждения, вы не наследуете никакой части ее состояния?
– Нет, сэр. Ни единого цента.
– Вы выслушали показания Нелли Конуэй, где говорится, что вы вручили ей определенные лечебные средства для передачи своей покойной жене?
– Да, сэр.
– Мистер Бейн, будьте любезны, расскажите мне и членам жюри присяжных, и я прошу вас быть предельно откровенным с нами, обо всех обстоятельствах, связанных с этим делом.
Натан Бейн глубоко и сокрушенно вздохнул, повернулся и прямо посмотрел на членов жюри.
– Мне трудно и очень горько сознавать это, но я вынужден признаться, что я сам, только я сам, исключительно по собственной опрометчивой глупости, загнал себя в безысходный жизненный тупик, который закончился так неожиданно и трагически. Я глубоко, очень глубоко сожалею о случившемся, и я готов изложить все факты, которые позволят вам, уважаемые члены жюри…
– Так излагайте их без всех этих театральных эффектов, – прервал разглагольствования Бейна Мейсон. – Ваша честь, я протестую. Этот свидетель не излагает факты, а предлагает готовые выводы для жюри. Пусть он отвечает на прямо поставленные вопросы и излагает только факты и одни факты.
– Мистер Бейн, излагайте факты, – предложил Гамильтон Бергер с едва заметной самодовольной ухмылкой.
Натан Бейн, усиленно изображая своим видом кающегося грешника, продолжил голосом, выражавшим глубокое сожаление и неподдельное смирение:
– В моих отношениях с женой за последние месяцы было все, кроме счастья. Я действительно попросил Нелли Конуэй передать Элизабет четыре таблетки и присмотреть, чтобы она их приняла, но сделать это так, чтобы ни врач, ни кто-либо другой об этом не узнал.
– Что это были за таблетки? – осведомился деловым тоном Гамильтон Бергер.
– Их было четыре, – ответил Бейн. – Две из них – пятигранные таблетки аспирина, две другие – снотворное.
Гамильтон Бергер, поднаторевший в юридических тонкостях и стратегии судебных процессов, понизил голос до точно отмеренной дозы симпатии и сочувствия, подчеркнув, что ему неприятно подвергать Натана Бейна такому суровому испытанию, но в интересах правосудия сие необходимо.
– Будьте любезны, расскажите присяжным о причине ссоры с женой перед ее смертью.
И снова Натан Бейн повернулся, посмотрел на членов жюри, затем опустил взгляд и робким, смиренным голосом промолвил:
– Я лгал жене, изменял брачной клятве, и она узнала о моей супружеской неверности.
– Это единственная причина? – уточнил Гамильтон Бергер.
– Мы все больше и больше отдалялись, – признался Натан Бейн и в порыве искренности, устремив глаза на жюри, как бы обнажая до глубины свою душу, проникновенно произнес: – Если бы этого не случилось, я не искал бы связей на стороне, но… – Он оборвал фразу, приподнял руку, махнул в отчаянии и снова опустил глаза.
– Поймите, что мне неприятно так же, как и вам, я чувствую, что приходится вдаваться в такие подробности, – сказал Гамильтон Бергер, – но, видимо, без этого не обойтись – жюри должно представлять полную картину случившегося. Почему вы захотели, чтобы жена приняла эту дозу лекарств, такую сильную порцию снотворного?
– Моя жена перехватила несколько писем в мой адрес, содержавших документальные доказательства моей неверности, – Натан Бейн говорил, не поднимая глаз. – Она приняла решение возбудить дело о разводе. Я не хотел этого. Я ее любил. Мое другое увлечение просто было одной из тех легких связей на стороне, которые мужчина заводит зачастую необдуманно и беспечно, когда появляется соблазн, не учитывая возможных последствий для семьи, которые неизбежно наступают в таких случаях. Я не хотел развода с женой.
– Почему же вы решились таким образом вручить ей таблетки?
– Она не разрешила бы войти в ее комнату, хотя дверь всегда была не заперта. Сиделки же время от времени входили и выходили и не всегда находились в комнате. Когда она засыпала, сиделки приходили на кухню попить кофе или горячего молока или перекусить что-нибудь. Я рассчитывал незамеченным войти к ней в комнату и, пока они находились на кухне, попытаться найти эти письма.
– Могли бы вы найти их, не усыпляя жену?
– После автокатастрофы она стала очень нервной, страдала бессонницей. Позвоночник у бедной девочки был сломан, и, я думаю, именно это оказало фатальный эффект на всю ее нервную систему, но, конечно, надо добавить, ее угнетало сознание, что ничего нельзя изменить, и у меня сложилось впечатление, что она начала понимать, что, возможно, никогда не сможет снова ходить. Сон ее часто прерывался, она просыпалась при малейшем шорохе. Я понимал, что произойдет катастрофа, если она увидит меня в комнате, когда я буду пытаться найти эти документы. Даже само мое присутствие в комнате раздражало ее, и доктор Кинер недвусмысленно предупредил меня, что не надо нервировать ее. Он прямо сказал мне: «Не входите в ее комнату».
