Ильичом:
– «…оказывал содействие в восстановлении социалистического правопорядка», – уяснил, морщась, потер свою язву. – Это, конечно, похвально, только ведь я тебя сегодня хотел за «хаузер», на место Воронова поставить.
– Так и поставьте, я же тут.
– Сдюжишь ли? Ну, ладно-ладно, чего трепаться, становись, попробуешь.
Сначала мудрено было на слишком умной машине, но потом Колька осмелел, да и мастер, в промежутках между язвительными замечаниями, подсказал много вещей, до которых сам Колька не додумался бы. Наконец пошло дело, детали из-под резца выходили как на продажу – комар носа не подточит.
– Отличная машина, не чета нашим! – не выдержал, восхитился Колька и тотчас прикусил язык.
– Поговори тут, – буркнул мастер, – машина репарационная, а на наших Победу выточили. Не будь наших, не было бы и этой. А ты вот, бестолковый, если подучишься, сделаешь нашу, но чтобы лучше этой была. Работай!
И Колька работал. Во-первых, было очень здорово, во-вторых, надо было отвлечься от мыслей о том, как там, на голубятне? Вдруг бандит раньше наведается, а там уже перестрелка? А может, вообще не придет, и брать его будут люди, не понимающие всего масштаба его подлости? Для них же все эти имена – Найденова, Ревякин – не более чем строка в акте вскрытия. И еще – Ворон.
Вспоминая о Матвее, Колька неизменно скрежетал зубами. Никто – и Палыч тоже – так и не рассказал, что за человек был Воронов, что за отец такой известный у него был. Еще некоторое время наведывались к общаге какие-то люди, старушенции и детишки, спрашивали Воронина, но на что он им – не говорили. Только один угрюмый товарищ лет пяти ответил прямо: «Сгущенки бы да маслица». Колька отослал его к Тамаре. Судя по ее покрасневшим, заплаканным глазам, они встретились и все решили полюбовно.
Пожарский был, когда описывали Матвеевы вещи в комнате, помнил, как удивился, что не оказалось там ничего лишнего и, уж конечно, денег. Чепуха всякая: часовые кишочки, инструменты, пара старых, довоенных еще газет и две фотографии. На одной – маленькой, затертой была запечатлена строгого вида очень красивая девица в белой пелерине и темном старомодном платье. На другой – Колька аж вздрогнул – был изображен знаменитый Тот Самый, полный георгиевский кавалер, герой, о котором слагали песни, чьи портреты украшали плакаты и который таинственно пропал, его имя было вымарано отовсюду. С ним, плечом к плечу, на табурете, стоял навытяжку маленький, но легко узнаваемый Матвей.
Вот оно что…
Колька глянул на Акимова, но Палыч, суровый, с каменным лицом, только чуть заметно головой покачал.
«Ничего, Матюха, ничего, – думал Колька, аккуратно обрабатывая очередную заготовку, – посчитаемся и за тебя, не сегодня, так завтра, не мы, так другие. Не уйдет от нас этот шакал».
Ну, а что это была за девчонка, на другом фото, – так и осталось тайной, ни фамилии ее, ни имени на карточке не было.
* * *
Тихонько постучали в дверь. Вера Вячеславовна, корпевшая над очередной бумажной головоломкой, подняла глаза. Вошла секретарша:
– Да, Машенька? Говори, пожалуйста, поскорее.
– Там к вам товарищ лейтенант Акимов, – смущенно доложила Маша и почему-то покраснела.
– Хорошо, пригласите, – буднично проговорила директор.
Вот еще новости. Ведь давно стало совершенно очевидно: нет у них ничего общего и быть не может. Человек поверхностный, к деликатности неспособный, в целом – простой, как горбушка.
Вера Вячеславовна вздохнула: да, показалось, но только показалось… все, отплакала, для себя решила, к тому же он все это время носу не показывал. Что теперь говорить-то?
Открылась дверь, сначала вошел огненно-рыжий букет кленовых листьев, и лишь потом – Сергей. Он сильно похудел, осунулся, видно было – то ли не спал вообще, то ли крайне мало, но улыбался сейчас открыто, по-мальчишески виновато.
Маша деликатно вышла, плотно прикрыла дверь.
Вера Вячеславовна хотела спросить: «Что вам угодно?» но язык почему-то не повернулся. Акимов под прикрытием своего «букета» беспрепятственно преодолел огромное расстояние, бесконечный путь от двери до стола, и, добравшись, вдруг рассмеялся – тихо, счастливо, неуместно. Положив сырые, блестящие листья прямо на важные документы, отражающие перегибы, которые надо было разгибать прямо сейчас, он опустился на коленки и обнял сидящую женщину.
– Вера, я дурак, неуч, вахлак…
– …и пентюх, – напомнила она.
– Да. Пойдем поженимся? Только прямо сейчас.
– Почему сейчас? – переспросила Вера Вячеславовна, ощущая замешательство. – С чего это взбрело тебе в голову?
– Потому что мне в засаду скоро, а потом, может, и времени не будет, – охотно объяснил он, целуя ее руки. – Ясно?
Несколько минут спустя в приемную в полной и торжественной тишине вышла директор, за ней – товарищ лейтенант.
Вера Вячеславовна самым обыкновенным голосом сказала:
– Машенька, я буду отсутствовать около сорока минут.
И они ушли. На улице Вера, уже не церемонясь, взяла Акимова под руку.
В ЗАГСе было свежо, пахло краской, недавно закончили ремонт, и даже вместо фанеры в одном окне, которая красовалась еще с декабря сорок второго, сияло настоящее, пусть и волнистое, стекло. Симпатичная девушка поливала толстый нахальный фикус. Увидев вошедших, кашлянула и смущенно спросила:
– У вас, товарищи, что? Смерть или свадьба?
Акимов суеверно сплюнул через плечо. Вера Вячеславовна сообщила, что у них свадьба. Девушка смутилась еще больше:
– Ой, это вам тогда на следующей недельке надо. Это к заведующей.
– А где она? – спросила Вера.
– Болеет…
– А вы не можете? – с тревогой спросил Сергей.
– Я не могу, – горестно развела она руками, – я только смерти… ну, и рождения могу.
– Да уж, это отлагательства не потерпит, – улыбнулась Вера, – ничего не поделаешь.
– Вы только приходите обязательно, на следующей неделе, – напомнила девушка, – заведующая вас и распишет.
Акимов проводил Веру до проходной.
– Сережа, что случилось? – прямо спросила она. – Что ты так огорчился? Придем на следующей неделе.
– Да я боюсь, что… – начал Сергей, но Вера уже по-другому – властно погрозила пальчиком:
– И не думай. Я тебя жду. Ты сегодня вечером заглянешь?
– Не могу сегодня, дежурю.
– Тогда завтра?
– Верочка, я не знаю, что будет завтра, – честно признался он, – но я тебя очень люблю. И Ольгу тоже. Так и знай.
– Не смей прощаться, – запретила она и, быстро оглядевшись, поцеловала лейтенанта в щеку: – Береги себя.
– А как же.
«Ну, ничего не поделаешь, – размышлял Акимов, следуя менять Остапчука, – будем ждать. Не страшно! Если что и закончится плохо, то для этого мерзавца».
Подумал – и невпопад прыснул. Денискины ведь слова. Когда начинал кто-то сетовать – неважно, на «хлеба маловато» или на «брильянты мелковаты», – он неизменно замечал, что это только у гадов всяких все плохо заканчивается, а у
