не знает наверняка, что Козырь жив.
– Ну, раз так, то я вас всех поздравляю, – не особо радостно сказал Николай Николаевич. – Можно передавать по адресу, ведущим дело…
Повисла неловкая пауза.
– Я считаю, это подлость, – вдруг заявил Колька.
– С чего это вдруг? – без обиды, скорее, с интересом осведомился капитан Сорокин.
– С того, что мы знаем, что убийца будет тут, у нас, под боком, и время знаем – и на́ тебе – передавать! А если он не придет домой больше? Если пронюхает чего?
– Ну, а не появится он тут, тогда как? – подначил Сорокин, вроде бы с недоверием, но Сергей прекрасно видел, как хитро блестит его единственный глаз.
– Появится! – уверенно встряла Оля. – Голубей кормить надо.
– Ты в своем уме, Гладкова? – строго спросил Николай Николаевич. – Он на этом месте оружием махал, чуть не попался – и все равно приедет пшенца подсыпать? Совсем он дурачок, по-твоему?
– Что голубятник, что дурачок – одно и то же, – авторитетно заявил Остапчук. – Зачем-то он их завел, на пустой голубятне, стало быть, не боится ничего, в особенности – быть узнанным.
– Ребята говорят, у него в подвале – целая костюмерная плюс сковородки-постельное, – напомнил Акимов, – и приодеться, и при нужде толкануть на рынке всегда можно.
– Нечестно его выпускать, – снова встрял угрюмый Колька, – он Матвея убил.
– И Ревякина, Николай Николаевич, – снова добавил Сергей. – И если другим до этих людей – как до лампочки, то нам нет…
– Закончили митинг! – скомандовал Сорокин. – Материалы сейчас же отправляю смежникам!
– Да как же… – внезапно возмутился Остапчук, но капитан, изобразив ладонью всем известный «чемодан», продолжил:
– А ты, Акимов, сейчас же в засаду на голубятню, потом тебя сменит Остапчук. Молодежь – разойтись по классам и – учиться, учиться и учиться.
Он обвел острым оком присутствующих. На лице у Акимова читалось огромное облегчение и благодарность, Остапчук жмурился, как кот под солнцем, Колька, шмыгнув носом, отвернулся, а Оля, та вообще чуть не плакала от радости.
– Что за паузы? – строго осведомился капитан Сорокин, вскинув руку и глядя на часы. – Время! Выполняйте!
* * *
Трудно было описать, в каком состоянии Акимов следовал… да нет – летел на голубятню, в точности как ее обитатели. Уж неведомо, чем было порождено это ликование: тем ли, что все, наконец, стало кристально ясно, что руководство, сделав грозный вид, неприступный и формально поступая так, как следует по букве закона, все-таки делало все по совести, по справедливости.
Неважно, на каком расстоянии от железнодорожного полотна убит Денис Ревякин – виновного в этом должен взять он, Акимов, пожалуй, единственный знакомый убитому человек. Удивительно! Лично-то они проговорили за все годы знакомства ну от силы часа два, но за эти полтора месяца Денис, его жизнь и смерть для Сергея стали как будто собственными.
И все это время жгла, дышать не давала обида за человека, который вроде и посторонний, не сват, не брат, за его жизнь, бесцеремонно оборванную рукой мерзавца, к тому же не гнушающегося грабить слабых, беспомощных женщин. И ненависть огромная жгла к этой черноглазой мерзавке, змее… ишь, фифа, актерка-лицедейка, дрянь по ту сторону добра и зла, режиссерка. Клоака подлости и грязь, чавкающая за размалеванной вывеской, вражина на прозрачных каблуках.
Рассуждая таким образом, Акимов добрался до голубятни – и остановился как вкопанный. Кто-то там уже был, наверху, а сами птицы описывали круги над деревьями.
Сергей аж задохнулся от радости, отщелкнул кобуру – ну, сейчас померяемся, у кого дуло длиннее…
Проскользнув вдоль забора, отыскал отворачивающуюся доску, осторожно отодвинул ее – она поддалась, как по маслу, – бесшумно проник на участок. Дача эта давно была необитаема, это очевидно: веранда, забитая сырыми, уже гниющими досками, заползшие под дерн кирпичи дорожки, густо осыпанные паршой и мхом яблони, кочки, вылезшие из земли.
А вот голубятня, пристроенная к сараю, имела вид обитаемый и свежий, к тому же ко второму ее этажу была приставлена лестница, а на первом этаже явно кто-то орудовал.
Сергей прислушался: так и есть, внутри, матерясь, скрежетали чем-то железным по железному.
Акимов достал оружие, ударом ноги снес дверь с петель, тотчас прижался к стене, открывая выход. Присвистнув, негромко, задушевно и внятно произнес:
– Выходи, ручки кверху. Шаг влево-вправо – стреляю.
Ему ответили недоуменно, дрожащим голосом:
– Сергей Палыч, это я, Санька. Не стреляйте.
– Тьфу ты. – Акимов опустил пистолет. – Ты-то тут к чему?
Санька, весь в перьях, на куртке – полустертые голубиные блямбы, – смущенно опустил руки и отбросил фомку:
– Да я птичек кормить.
– «Кормить», «кормить», – передразнил Акимов. – Ломик зачем?
– Да тут вот корм есть, – пояснил Приходько, – запертый. Я хотел фомкой.
– А твой корм-то? – строго спросил лейтенант.
– Не мой – голубиный, – проворчал Санька, – чего ему сыреть-то, вредно же. А птички поклюют.
– Что ж это, твои, что ли?
– Не мои. Так, зашел…
Акимов, быстро оглядывая помещение, спросил:
– Скажи, Санька, а с утра кормил их кто? Как на твой глаз?
– На мой – вряд ли, Сергей Палыч, – авторитетно ответил Санька. – Кормушка с вечера выклеванная, и помет утренний не убран. Нет, не было тут никого. А вы чего, поджидать будете?
– Много будешь знать – скоро состаришься, – посулил Сергей. – Закончил, натуралист? Вот и топай отсюда. И не вздумай вечером наведаться, понял?
– Что, буза будет, Сергей Палыч? – вполголоса спросил Санька, поеживаясь.
– Давай-давай, иди своей дорогой. Нечего тут.
– Сергей Палыч, а голуби-то? – проскулил Санька.
Акимов с невольным умилением глядел на эту замурзанную физиономию, на которой привык видеть самые разнообразные выражения – от злобного упрямства до полного бешенства, – но такого Саньку он не видел никогда. Как будто изнутри освещенные, сияли злющие гляделки, собрались в уголках умиленные морщинки, как у добрых старичков. Он переводил глаза с неба, где кружили, как привязанные, птицы, на Акимова; губы подрагивали, как у обиженной, готовой разрыдаться девчонки.
«Вот что ему сказать, вот беда… Что не до того? Что, возможно, брать будем душегуба с пушкой, которому уже терять нечего, и бог знает, кто тут вообще выживет. А он, бедный, о комках перьев беспокоится…»
Подумал и сам смутился. И пообещал прямо и уверенно:
– Иди домой и ни о чем не беспокойся. Голубей в любом случае покормим.
– Клянетесь? – требовательно спросил Санька.
– Клянусь, – серьезно ответил Акимов, положив одну руку на лоб, другую – на сердце.
– Нет, так не пойдет, – заявил Приходько, – это по-блатному, так не надо.
– Тогда слово коммуниста.
Санька удовлетворенно кивнул – теперь верю.
* * *
Бумажка с печатью отделения, врученная предусмотрительным Остапчуком, спасла от немедленного четвертования мастером Семеном
