Разговор перебили два резких гудка. Крупкин вытащил рацию.
— Не знаю, что случилось, товарищ полковник, — взволнованно сказал Сергей, — но к дому только что подъехал лимузин посла. Клянусь вам, я не имею понятия...
— Успокойся. Это я вызвал его.
— Но посольские флажки все увидят!
— Надеюсь, их увидит и встревоженный старик в коричневой машине. Мы сейчас спустимся. Конец связи. — Крупкин повернулся к остальным. — Машина подана, джентльмены. Где мы встретимся, Доми? И когда?
— Сегодня вечером, — ответила Лавье. — На презентации в «Галери д'Ор» на улице Паради. Художник — молодой выскочка, который хочет стать рок-звездой или чем-то вроде этого, но у него есть вдохновение... Там будут все.
— Тогда до вечера... Вперед, джентльмены. Несмотря на то, что говорят нам наши инстинкты, когда выйдем на улицу, надо быть очень внимательными.
* * *
В лучах света ритмично двигалась толпа, гремела оглушительная музыка. Ее исполняла модная рок-группа, находившаяся, к счастью, в боковой комнате, подальше от экспозиции. Если бы не развешанные на стенах картины и лучи небольших прожекторов, освещавшие их, можно было подумать, что это дискотека, а не одна из элегантных художественных галерей Парижа.
Приветствуя собравшихся ослепительной улыбкой, Доминик Лавье провела Крупкина в угол огромной комнаты.
— Среди стариков прошел слух, что монсеньер уедет на несколько дней. Тем не менее всем приказано продолжать поиски высокого американца и его друга-инвалида и делать заметки о тех местах, где их видели.
— Должно быть, вы прекрасно справились со своей ролью?
— Пока я выкладывала ему информацию, он молчал. По его дыханию, однако, можно было определить, насколько это ему ненавистно. Холод смерти пробирал меня до мозга костей.
— Он отправился в Москву, — произнес русский. — И наверняка через Прагу.
— Что вы теперь будете делать?
Крупкин поднял глаза к потолку и молча усмехнулся. Затем он вновь взглянул на Лавье и, рассмеявшись, сказал:
— В Москву!
Брайс Огилви, руководитель и главный из партнеров «Огилви, Споффорд, Кроуфорд и Коэн», гордился самодисциплиной. И дело было даже не в маске напускного спокойствия, но в холодном умении держать себя в руках, несмотря на самый глубокий страх во времена кризисов. Но, когда примерно пятьдесят минут назад он вошел в свой кабинет и услышал звонок секретного телефона, у него появилось какое-то скверное предчувствие... Столь ранний звонок, да еще по этому телефону... Когда Огилви услышал в трубке голос советского генерального консула в Нью-Йорке, он ощутил внезапную пустоту у себя внутри... а когда русский приказал ему быть в отеле «Карлайл» в номере 4-Си через час, а не на их обычном месте встречи, в квартире на Тридцать второй улице на пересечении с Мэдисон-авеню, Брайс почувствовал, как пустота сменяется режущей болью. Он мягко попытался возразить насчет внезапности этой встречи, и боль превратилась в бушующий пожар, языки пламени которого подступили даже к горлу. Советский консул заявил: «То, что я собираюсь показать вам, заставит вас искренне пожалеть о том, что мы вообще знакомы друг с другом, а не о сегодняшней утренней встрече. Жду вас!»
Огилви плюхнулся на заднее сиденье лимузина и вжался, насколько возможно, в спинку сиденья. В его голове кружились абстрактные мысли о собственном богатстве и могуществе; он должен взять себя в руки! В конце концов, он — Брайс Огилви... Самый преуспевающий адвокат в Нью-Йорке, а по вопросам антитрестовского законодательства он уступает разве что Рэндолфу Гейтсу из Бостона.
Гейтс!! Мысль об этом сукином сыне ненадолго отвлекла его. «Медуза» попросила этого прославленного Гейтса о совершенно пустячной услуге: назначении одного человека в правительственную комиссию, — а он даже не пожелал ответить на их телефонные звонки! Звонки, которые были пропущены через вполне надежный источник — внешне внепартийного, неприступного главу службы материально-технического снабжения Пентагона, осла по имени генерал Норман Суэйн, который всего лишь хотел получить информацию. Ладно, допустим, что больше чем информацию, но Гейтс не мог знать об этом... Гейтс? Позавчера в утреннем выпуске «Таймс» было сообщение, что он отказался выступать на процессе по делу о недобросовестной конкуренции. В чем там было дело?
Лимузин подкатил ко входу в отель «Карлайл» — когда-то любимому месту семьи Кеннеди, а теперь месту конспиративных встреч, которое выбрали Советы. Швейцар открыл левую заднюю дверцу машины, и Огилви ступил на тротуар. В другое время он бы так не поступил, потому что подобное промедление было бы ненужной показухой, но в это утро он не мог поступить иначе: он обязан взять себя в руки и превратиться опять в Ледяного Огилви, которого так боятся его оппоненты.
Подъем на лифте до четвертого этажа был быстрым, и, хотя расстояние до номера 4-Си было небольшим, он медленно шел по голубой дорожке коридора, и это заняло много времени. Брайс Огилви сделал глубокий спокойный вздох, выпрямился и нажал на звонок. Через двадцать восемь секунд, которые взволнованный адвокат до тошноты считал про себя, дверь отворилась. Ее открыл советский генеральный консул, стройный мужчина среднего роста. На фоне гладкой белой кожи его лица сверкали огромные карие глаза.
Владимир Суликов был жилистым семидесятитрехлетним стариком, полным нервной энергии. В прошлом он занимал должность профессора истории в Московском университете. Марксист по убеждению, он не был членом Коммунистической партии. По правде говоря, он не входил ни в одну из политических организаций, предпочитая пассивную роль неверующего индивидуума в коллективистском обществе. Это, а также его необыкновенно острый интеллект сослужили ему хорошую службу: его назначали на должности, на которых люди с более конформистским складом ума и наполовину не были бы столь удачливы, как он. Комбинация всех этих качеств, а также постоянные занятия спортом позволили Суликову выглядеть лет на десять — пятнадцать моложе своего возраста. Его собеседники обычно чувствовали себя несколько неловко, поскольку ему как-то удавалось излучать мудрость, накопленную за многие годы, и жизненную энергию зрелости.
Приветствия были короткими. Суликов предложил Огилви только жесткое, холодное рукопожатие и неудобное кресло. Он стоял перед узким, облицованным белым мрамором камином, словно перед школьной доской. Руки он держал за спиной — ни дать ни взять разъяренный профессор, собирающийся задавать вопросы и одновременно читать нотацию раздражающему своей несговорчивостью студенту.
— Давайте сразу к делу, — резко сказал русский. — Вам знаком адмирал Питер Холланд?
— Да, конечно. Он — директор ЦРУ. Почему вы спрашиваете об этом?
— Он — один из вас?
— Нет.
— Вы в этом уверены?
— Конечно уверен.
— Есть вероятность того, что он мог стать одним из вас, а вы не знаете об этом?
— Разумеется, нет. Я незнаком с ним лично. Вы устраиваете мне допрос в советском стиле? Хотите попрактиковаться?
— А что, знаменитый американский адвокат возражает против простеньких вопросов?
— Я против того, чтобы меня оскорбляли. Вы сделали по телефону ошеломляющее заявление. Соблаговолите объясниться, я жду.
— Не замедлю, советник, поверьте, объяснюсь... Только по-своему. Мы, русские, умеем защищать свои фланги: этому мы научились на трагедии и триумфе Сталинграда... Подобного вам, американцам, никогда не доводилось переживать.
— Вам известно, что я участвовал в другой войне, — холодно заметил Огилви, — но если исторические книги не лгут, вам, насколько я помню, помогла русская зима.
— Это трудно объяснить тысячам и тысячам замерзших насмерть русских.
— Согласен, примите и мои соболезнования, и мои поздравления... Но это не ответ на мой вопрос.
— Я лишь пытаюсь объяснить вам банальную истину, молодой человек. Как я уже говорил, мы обречены на повторение болезненных уроков истории, о которых толком ничего не знаем... Видите ли, мы действительно защищаем свои фланги, и, если кто-то из нас, дипломатов, заподозрит, что нашу страну хотят вовлечь в международные неприятности, мы усиливаем эти фланги. Для вас это должно быть яснее ясного, советник.
— Насколько ясно, настолько и тривиально. Так что там насчет адмирала Холланда?
— Минутку... Во-первых, позвольте спросить вас о человеке по имени Александр Конклин.
Пораженный Брайс Огилви подпрыгнул на месте.
— Откуда вы знаете это имя? — едва слышно спросил он.
— И еще кое-кто... Некто Панов, Мортимер, или Моше, Панов, врач-еврей, как мы полагаем. И наконец, мужчина и женщина, которые, по нашему мнению, не кто иные, как убийца Джейсон Борн и его жена.
— Боже мой! — воскликнул Огилви, конвульсивно дернувшись и уставившись на собеседника широко раскрытыми глазами. — Что общего у этих людей с нами?!
