не мы», — подумал начальник ИНО, вслух этого не сказав. Неожиданно он переключился на немецкий: — Когда ты последний раз был в Рейхе? У тебя остались личные связи?
— Да. Разрешите готовиться к командировке? — на чистом немецком откликнулся капитан.
— Разрешаю. Утром с докладом. Средства, смета, легенда, прикрытие. Как только обнаружишь Мельника в Рейхе — начинай.
— Есть! — Чеботарев встал и вытянулся, одернув гимнастерку.
Слуцкий вытащил из папки фотографию Неймана. Карточка запечатлела высокого белобрысого парня с довольно интеллигентным лицом, спортивная блуза подчеркнула крепкую фигуру.
По окончании операции его полагается ликвидировать. Нельзя допустить, чтобы убийцы офицеров НКВД разгуливали по белу свету, кем бы они ни были.
Но что делать самому? Слуцкий вспомнил встречу недельной давности. Станислав Мессинг, некогда занимавший кресло начальника ИНО ОГПУ, был уволен из органов в тридцать первом, теперь занимал должность председателя президиума Всесоюзной торговой палаты. Они, бывший и действующий глава разведки, гуляли по Гоголевскому бульвару, прерываясь всякий раз, когда вблизи оказывались дворники, бабы с детишками, мороженицы. Старый разведчик сохранил бдительность и после ухода со службы. «Бывших чекистов не бывает», — говаривал он.
— Твой единственный шанс, Абрам, это стать человеком Ежова. Он курирует органы со стороны ЦК, и не удивлюсь, если увижу его на площади Дзержинского. Я пошел против Ягоды, тут же оказался выброшенным за борт. Артузов, если бы вовремя не перевелся к военным, тоже командовал бы каким-нибудь Учпедгизом.
Слуцкий вздохнул. Он с таким упорством карабкался по карьерной лестнице, но сейчас…
— Я, наверно, тоже соглашусь на Учпедгиз. В Управлении просто невыносимо.
— Эх, Абраша, времена меняются, — печальные еврейские глаза Мессинга глянули с сочувствием. — Особенно все изменилось после смерти Кирова.
— Знаю! — Слуцкий, быть может, чувствовал это еще четче. Хотя бы по циркулярам из руководства наркомата. «Обострение классовой борьбы», «Повышение классовой бдительности», «Разоблачение врагов народа, диверсантов и вредителей» и прочие призывы весьма похожи на предвестников бури, что коснется многих, а не только причастных к убийству первого секретаря Ленинградского обкома.
— Не хочу пророчествовать, но увольнением из НКВД можно не отделаться. Ты меня понимаешь?
— Да, Станислав Адамович. Чтобы жить и работать дальше, нужно держаться ближе к будущим преемникам Ягоды.
— Обрати внимание на Молчанова. Его боялись все, вплоть до Ягоды. Кировские процессы прошли через его руки. А скоро с поста начальника секретно-политического отдела отправится в ссылку в Белоруссию. Потому что не празднует Агранова и куратора из ЦК — Ежова!
Слуцкий изумился. Если влияние Ежова на органы ни для кого не секрет, то о грядущей опале Молчанова ходят лишь невнятные слухи. Откуда же Мессинг, давно отлученный от НКВД, знает больше действующего комиссара госбезопасности?
Пожилой мужчина рабочей наружности, что следовал метрах в пятидесяти за парой разведчиков, не слышал слов Слуцкого о лояльности к начальству. Но зафиксировал дружескую беседу начальника ИНО с экс-чекистом. Мессинг был уволен с формулировкой «за совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ». Это — еще один повод для Ежова и Агранова избавиться от неблагонадежного Слуцкого при первой возможности.
Наверно, половина моих проблем от того, что я высок и смазлив. Почему-то слишком часто встреченные мужчины, от поволжских гопников до сотрудников Абвера, считают своим долгом заехать мне в физиономию. Чудо просто, что она не сохранила шрамов. Нос, пару раз сломанный, сросся относительно ровно. Сколько ему еще выдержать?
— Встать!
Вылитое на голову ведро воды и грозный окрик по-немецки отвлекают от абстрактных размышлений. Да и резь в отбитых внутренностях им не способствует.
Гауптман делает неприметный знак фельдфебелю, тот отступает на шаг. Все это напоминает двух бравых орлов с площади Дзержинского, обрабатывавших меня в Казани — капитан командует, младший чин отвешивает банки. До боли напоминает, в самом прямом смысле слова. Даже удары похожие, приходятся в места, где не зажили побои НКВД.
— Последний раз спрашиваю, Теодор. Или как вас зовут на самом деле. С какой целью вас подставили Мюллеру? Ваш единственный шанс сохранить жизнь — сказать правду. Всю правду!
Вместо ответа меня пробирает идиотский смех, перемешанный с кашлем. Из разбитого рта вылетает мокрота с кровью. Опытные военные стоят в паре метров, чтоб брызги не замарали идеально надраенные сапоги.
— Почему вы смеетесь?
Без сил и без приглашения карабкаюсь с пола на привинченный к нему стул.
— Знаете, герр гауптман, самой познавательной в моей жизни оказалась неделя в тюрьме, — я снова кашляю и пальцем проверяю шатающийся зуб. Оба слушают. Ну, слушайте. — Сначала я верил в мудрого Сталина и светлое будущее СССР. Отца, инженера-путейца и преданного большевика, арестовали по глупому обвинению, меня отправили в тюрьму только как члена его семьи. Наивная вера рухнула. В тюрьме открылись простые истины. Любимая поговорка блатных — ни Родины, ни флага. Здесь я ожидал обрести настоящую Родину, в стране дальних предков. Ворье сказало правду: не верь никому и ни на что не надейся. Разочарование в фатерлянде — самое большое в моей жизни.
Абверовцы переглядываются, я утираю разбитый фасад. Гауптман неожиданно сдается.
— Отдаю должное вашей стойкости, Теодор. Признаю, что за пределами Рейха рождаются люди с истинно арийским характером. И у меня нет доказательств вашей службы в ГПУ. Но вы слишком многое знаете о Мюллере и Абвере.
Я давно вышел из возраста детской наивности и понимаю, что дальше не распахнутся объятия и не последует «поступайте в Абвер, служите в доблестной германской разведке». Альтернатива… О ней не хочется думать.
Фельдфебель протягивает мокрое полотенце, недостаточное, чтобы стереть всю кровь. Оно помогает унять истерику, я окончательно выдавливаю из себя безумный смех. Обстановка совсем не располагает к веселью. Меня выводят наружу, вталкивают в черный «опель». За окном мелькают аккуратные двухэтажные домики, именно так я представлял уютную Южную Германию по рассказам отца. Увы, этим уютом мне не суждено наслаждаться. Впереди катится второй «опель». Моя похоронная процессия отличается небывалой пышностью.
Говорят, здесь нет диких лесов, каждая сосна принадлежит какому-нибудь барону, графу или разбогатевшему коммерсанту нового времени. Военные игнорируют приватность и сворачивают в чей-то сосновый лесок у склона невысокого холма. Там скучает пара солдат, они бездельничают, выкопав яму глубиной пару метров, длиной под мой немаленький рост.
До этой минуты себя уговариваю: проверяют, бояться нечего, мордобой входит в привычный ритуал… Увы. Гауптман и его спутники потеряли ко мне интерес. Ни о чем больше не спрашивают. Солдат с лопатой протягивает сигарету. Я не особенно-то курил и при жизни, но тут не возражаю, каждая затяжка отодвигает момент, когда… Наконец, фельдфебель достает парабеллум и равнодушно показывает стволом на край ямы. Становись, мол, не задерживай.
Последняя минута…
Что еще успеть? Больше ничего не будет. Никогда. Вообще никогда.
Фельдфебель поднимает пистолет. Дуло находит
