Здесь ветер стих. Луна светила так ярко, что казалось, будто черные тени выбиты резцом гравера.
За поворотом передо мной раскинулась вся долина. На холмах и у подножия холмов белели тысячи домов, светились десятки тысяч окон, а над ними, держась подальше от патруля, почтительно склонились звезды.
Выходившая на дорогу стена клуба — белая и глухая, без входной двери и окон в цокольном этаже. Номер на стене небольшой, но ярко подсвеченный фиолетовым неоном. 8777. И только. Сбоку, на белой разметке гладкого черного асфальта, под опущенными козырьками фонарей — ровные ряды машин. Между ними в новеньких комбинезонах снует прислуга.
Дорога шла вокруг дома. Вход сзади: тускло освещенное глубокое бетонное крыльцо под навесом из стекла и металла. Я вышел, получил талон с проставленным на нем номером своей машины и отнес талон сидевшему за столом у входа человеку в форме.
— Филип Марло, — сказал я, положив талон перед ним. — Гость.
— Благодарю вас, мистер Марло. — Он записал мое имя и номер машины, вернул мне талон и поднял телефонную трубку.
Негр в белом двубортном кителе, золотых эполетах и фуражке с широким золотым кантом открыл передо мной дверь.
Все как в кино. Роскошные декорации, громкие голоса, первоклассный состав исполнителей и продуманный до мелочей, оригинальный, динамичный сюжет. В нежном полусвете притушенных огней стены, казалось, уходят в бесконечность, растворяясь в усыпанном призывно мерцающими звездами небе. Нога утопает в коврах. Напротив входа из-под арки взбегают вверх широкие, пологие металлические ступени витой, крытой ковром лестницы. У входа в ресторан с равнодушным видом стоит круглолицый метрдотель с широкими атласными лампасами на брюках и с пачкой позолоченных меню под мышкой. На физиономии играет подобострастная улыбка, которая в любой момент может смениться холодным бешенством.
Слева вход в бар. Внутри темно и тихо, среди нагроможденной посуды, словно мотылек, вьется между столиками бармен. Из женской уборной вышла красивая блондинка в голубом в золоте платье, провела рукой по губам и, что-то напевая себе под нос, повернулась к арке.
Из-под арки донеслись звуки румбы, она улыбнулась и закивала в такт музыке своей золотой головкой. Ее ждал маленький толстяк с красным лицом, блестящими глазками и перекинутой через руку белой шалью. Вцепился толстыми пальцами в ее обнаженный локоть и похотливо заглянул ей в глаза.
Ко мне подошла молоденькая гардеробщица в розовых шароварах. Взяла мою шляпу и неодобрительно посмотрела на мой костюм. В глазах грех.
По лестнице спускалась разносчица сигарет. В волосах белое перо цапли, одежды — кот наплакал, длинные красивые голые ноги, одна посеребренная, другая позолоченная. На лице брезгливое выражение девицы, на свидания с которой записываются за месяц вперед.
Я зашел в бар и опустился на мягкое кожаное сиденье у стойки. Слабо позвякивают бокалы, льется мягкий свет, вкрадчивые голоса шепчут о любви, о десяти процентах, словом, обо всем, что говорится в таких местах.
Высокий, видный мужчина в сером костюме неземного покроя вдруг поднялся из-за столика у стены, подошел к стойке и принялся ругать одного из барменов. Ругал он его долго, громким, хорошо поставленным голосом и такими словами, какие нечасто услышишь от высоких, видных мужчин в хорошо сшитых серых костюмах. Все замолчали и с интересом его разглядывали. Громкий голос врезался в приглушенную румбу, словно лопата в снег.
Бармен стоял совершенно неподвижно и глядел на него. У бармена были вьющиеся волосы, гладкая кожа и широко расставленные внимательные глаза. Он не двигался и не говорил ни слова. Высокий мужчина кончил ругаться и твердой походкой вышел из бара. Все, кроме бармена, смотрели ему вслед.
Бармен медленно прошел вдоль стойки к тому месту, где сидел я, и остановился, смотря в сторону. Лицо белое как полотно. Затем повернулся ко мне и сказал:
— Слушаю, сэр.
— Хочу поговорить с человеком по имени Эдди Прю.
— Вот как?
— Он здесь работает.
— И что же он делает? — голос абсолютно ровный и сухой, как песок.
— Состоит при хозяине, насколько я понимаю.
— Ах, Эдди Прю, — он медленно облизнул губы и стал кругами водить тряпкой по стойке. — Ваше имя?
— Марло.
— Марло. Пока будете ждать, выпьете что-нибудь?
— Сухой мартини.
— Мартини, говорите? Значит, сухой-пресухой?
— Так точно.
— С ложечки будем пить или прикажете подать вилку с ножом?
— Разрежь на кусочки. Я его погрызу.
— По дороге в школу. Оливку в портфель положить?
— Лучше запусти ее мне в лоб. Если руки чешутся.
— Слушаю, сэр. Один сухой мартини.
Он отошел, потом вернулся и, перегнувшись через стойку, сказал:
— Я неправильно смешал коктейль. Клиент указал мне на ошибку.
— Я обратил внимание.
— Он вел себя как настоящий джентльмен. Как большой начальник, который указывает подчиненному на его мелкие промахи. Да вы сами слышали.
— Да, — ответил я, думая про себя, сколько еще все это будет продолжаться.
— Он не стеснялся в выражениях, этот джентльмен. А я, можно сказать, оскорбил вас.
— Я так и понял.
Он поднял палец и задумчиво посмотрел на него:
— Взял и оскорбил. Совершенно незнакомого человека.
— Все из-за моих больших карих глаз. У них такой беззащитный взгляд.
— Спасибо, друг, — сказал он и тихо отошел.
Я видел, как он говорит по телефону на другом конце стойки. Потом встряхивает шейкером. Когда бармен вернулся с моим мартини, он окончательно пришел в себя.
С бокалом мартини я подошел к маленькому столику у стены, сел и закурил. Прошло пять минут. Я даже не заметил, что теперь из-за узорчатой перегородки доносилась совсем другая музыка. Пела девушка. У нее был сильный, низкий ниже некуда — и очень приятный голос. Она исполняла «Черные глаза», и оркестр у нее за спиной, казалось, засыпает.
Когда она кончила петь, послышались громкие аплодисменты и свист.
Сидевший за соседним столиком мужчина сказал своей даме:
— Линда Конквест опять поет здесь с оркестром. Я слышал, она вышла замуж за какого-то богатого парня из Пасадены, но брак расстроился.
— Голос славный, — сказала девушка, — хотя я и не люблю эстрадных певичек.
Я хотел было встать, но в этот момент на мой стол легла тень. За спиной у меня стоял человек.
Человек громадного роста, с неподвижным лицом и запавшим, невидящим, заплывшим кровью правым глазом. Был он так высок, что ему пришлось наклониться, чтобы положить руку на спинку свободного стула напротив. Так он и стоял, внимательно разглядывая меня, а я сидел, высасывал последние капли мартини и слушал низкий женский голос, исполнявший уже другую песню. Похоже, здешняя публика предпочитала медленную музыку. Спешки, наверно, и на работе хватало.
— Прю — это я, — произнес он хриплым шепотом.
— Я так и понял. Вы хотите поговорить со мной, а я — с вами. А еще я хочу поговорить с девушкой, которая только что пела.
— Пойдемте.
В противоположном конце бара была запертая дверь. Прю отпер ее, придержал, и мы, свернув налево, поднялись по застеленной ковром лестнице. Длинный прямой коридор с несколькими закрытыми дверьми. В конце коридора за сетчатым окном мерцала звезда. Прю постучал в дверь рядом с окном, открыл ее и пропустил меня внутрь.
Кабинет уютный, хотя и небольшой. В углу, возле балконной двери, — обитое материей встроенное сиденье. У балкона спиной к нам стоит человек в белом смокинге. Голова седая. Большой черный металлический сейф, шкафы с бумагами, большой глобус на подставке, маленький встроенный бар и, как водится, массивный, широкий письменный стол, а за ним обитый кожей стул с высокой спинкой.
Я окинул глазами стол. Все стандартное и все медное. Медная настольная лампа, медный письменный прибор, пепельница из стекла и меди с медным слоном на ободе, нож для бумаги с медной ручкой, медный термос на медном подносе, медное пресс-папье. В медной вазе букетик душистого горошка — и тот почти что медного цвета. Богатейшие залежи меди.
Человек у окна повернулся, и я увидел, что ему за пятьдесят, что у него густые мягкие пепельно-седые волосы и тяжелое красивое лицо, в котором не было бы ничего примечательного, если бы не затянувшийся шрам на левой щеке, больше похожий на глубокую ямочку. Ямочку я вспомнил. Без нее я бы его не узнал. Вспомнил, что лет десять назад видел его в кино. Про что фильм, как назывался, кого он играл — я забыл, а вот смуглое тяжелое красивое лицо и затянувшийся шрам запомнил. Волосы у него тогда были темные.
Он подошел к столу, сел, взял нож для бумаг и провел лезвием по основанию большого пальца. Равнодушно глянул на меня и бросил:
— Вы Марло?
Я кивнул.
