Через открытое окно до меня доносился шум уличного движения двумя этажами ниже. Если очень принюхаться, можно было почувствовать духи красавиц с улицы Мира или направляющихся в ту сторону. Улица Пти-Шан относится к числу тех, где попадаются самые красивые женщины Парижа, особенно в хорошую погоду. Некогда у меня было достаточно времени, чтобы в этом убедиться...
Мне не следовало вспоминать о прошлом.
Прервав мои размышления, Элен Шатлен распахнула смежную дверь и тщательно закрыла ее за собой, не выпуская белой фаянсовой ручки.
– Эстер Левиберг, – объявила моя секретарша. – Она говорит, что вы с ней знакомы.
Я скорчил гримасу:
– Левиберг? В телефонной книге их, наверное, целые столбцы. Как Дюпонов. На самом деле, вероятно, поэтому так много Леви, с "берг" или без, превращается в Дюпонов. Это, собственно, почти одно и то же. Ладно. Выглядит очень по-левибергски?
– Да, как настоящая еврейка.
– Ужасно, как на антисемитских карикатурах?
– Она ужасна только с одной стороны.
– Если смотреть со спины?
– Шеф, не шутите. Она носит вуаль, которая скрывает половину ее лица. Вуаль отошла и... – Элен сделала страшное лицо – ...У нее жутко обожжена одна сторона лица. Другая же сторона очень мила.
– Пусть войдет, – сказал я. – Если уж на то пошло, то оставлю себе другую половину.
Пожав плечами, Элен широко открыла дверь и сказала:
– Пожалуйста, заходите, сударыня, – отойдя, чтобы пропустить посетительницу. Со своей стороны, я встал, чтобы ее встретить.
Ей было чуть больше сорока, но выглядела она старше своих лет. Как многие женщины ее племени, она была полна в бедрах, да и ее бюстгальтер, по правде говоря, не казался пустой формальностью. Глубокие морщины избороздили ей лоб и оттягивали вниз мясистые губы, но ее орлиные черты – те, что можно было разглядеть, – сохраняли былую чистоту линий. У нее были глаза слегка испуганной козочки. Она носила дорогой темный костюм прекрасного покроя, но с наплевательской небрежностью. Тип, который изготовил ей шляпу с вуалью, закрывавшей изуродованную часть лица, честно отработал свой заказ, по крайней мере он избежал безвкусицы.
– Прошу вас, садитесь в это кресло, – сказал я.
Элен пододвинула кресло, но не села. Через заваленный бумагами стол она взяла мои руки в свои и сжала их.
– Нестор Бурма, – улыбаясь, сказала она.
У нее были красивые зубы, и улыбка ей шла. Она, казалось, удивилась, что я не подпрыгнул до потолка при виде ее. Отпустив мои руки, она подошла к креслу.
– Вы меня не узнаете, – покачав головой, сказала она. – Ох, конечно, я изменилась. Больше, чем вы. Вы остались почти что таким же, мой друг. Поздравляю.
Я поклонился и сел.
– Но вы могли бы припомнить мое имя, – продолжала гостья чуть надтреснутым голосом. – Эстер Левиберг, – добавила она, подчеркивая каждый слог.
Я вглядывался в нее, на этот раз уделив больше внимания, чем раньше, этому имени, и где-то далеко, очень далеко, чертовски далеко, ближе к 1929 – 30 годам, прорезалось очень смутное воспоминание.
– Эстер Левиберг? – пробормотал я.
– Да. У вас короткая Память! – рассмеялась она. – Впрочем...
Она взмахнула рукой.
– ...конечно, мне следовало навестить вас значительно раньше, но мы расстались при таких обстоятельствах, что... ну...
Она на мгновение запнулась.
– ...Да я и не нуждалась в вас. Откровенно, правда? Я всегда очень откровенна. Я само воплощение откровенности...
И снова засмеялась:
– ...Нестор Бурма! Кто бы мог подумать, что вы станете детективом? Но раз так все складывается, я хочу вас использовать, потому что... потому что...
Она остановилась.
– ...Морено вернулся, – чуть ли не с трагическим надрывом сообщила она.
Воспоминание прорезалось отчетливее, развернулось, выплыло из тумана давно прошедших лет и ожило в моей памяти, словно блоха в шерсти ангорской кошки.
– Алиса! – воскликнул я.
Вскочив, я обогнул стол, взял ее руки в свои и горячо пожал.
– Наконец-то, – сказала она. – Но вам-таки потребовалось время. Интересно, такой ли уж вы классный сыщик, как уверяют?
– Моя дорогая Алиса! – сказал я.
– Эстер, – сухо поправила она. – Алиса – это мое иноверческое имя. А Эстер – еврейское, солидное. Я ужасная и отвратительная еврейка. Если бы я не была еврейкой, не случилось бы ничего из того, что случилось со мной.
Я ничего не сказал, боясь подобных разговоров. Но невольно подумал о нацистских преследованиях. Машинально мой взгляд перенесся на вуаль, закрывавшую раны, о которых рассказывала моя секретарша.
Угадав мои мысли, Эстер сказала:
– Не на это я намекаю, – она приподняла угол темной ткани, и мне открылось ужасное зрелище истерзанной, залатанной, ядовитого цвета щеки – ...Не слишком веселое зрелище, не так ли, дорогой друг? Конечно, если бы тогда были необходимые инструменты и лекарства, раны удалось бы залечить лучше...
Я хранил молчание. Она опустила свою вуаль.
– Это произошло в лагере. Да, вместе со всей семьей я была выслана. На нас донесли...
Она странно улыбнулась.
– Вернулись только мой брат да я. Это произошло со мной в лагере, во время случайного пожара, но... но я не испытываю ненависти к немцам.
– А могли бы, – признал я. – Ненависть в ответ на ненависть не приводит ни к чему хорошему, но... в конце концов... никто не упрекнул бы вас, если бы вы их ненавидели.
– Я не питаю к ним ненависти, – настаивала она. Но лихорадочный блеск в ее бархатных глазах опровергал эти слова.
– Тем лучше, – сказал я.
И вернулся на свое место. Пока оставалось неясным, чем мне грозит эта давняя история, разве что она решила изучить степень антисемитизма и германофильства среди боевых детективов, вроде меня, через десять лет после высадки союзников.
– Если бы я не была еврейкой, – она вновь оседлала своего конька, – мой отец и мой брат не восстали бы против моей связи с Морено, и у меня было бы право на счастье...
В этом я усомнился, но оставил свои сомнения при себе.
– И вы утверждаете, что он вернулся? – произнес я. В этом я тоже сомневался, но пусть уж она поделится своими соображениями.
– Да, – ответила она. – Я это чувствую. Я вам объясню. Конечно, он захочет отомстить. Мои родители были жестоки с ним. Я хотела бы... как точнее сказать? – ограничить возможный ущерб. И я подумала... в конце-то концов, вы были ему другом...
– Да. Но уже очень давно я его не встречал.
– Так же давно, как и я?
– Вы его видели уже после меня.
– Я хотела сказать: вы его не видели с того дня, как провожали нас на Лионский вокзал... когда мы уезжали?
– Да, именно так.
Не спрашивая позволения, я взял свою трубку, набил ее и раскурил, начав укутываться дымом. Как паровоз поезда в 1930 году.
– И с тех пор вы никогда о нас не слышали? Ни о нем, ни обо мне?
– Нет.
– Вы даже не хотели, чтобы вам писали.
– Возможно.
– Жорж утверждал, что вы были в меня влюблены. Однажды, когда он в очередной раз исчез, мы часто выходили вместе, вы и я... Припоминаете?
– Да.
– Жорж говорил, что вы вспыхиваете, соприкасаясь со мной.
– Жорж Морено был мошенником поэтического склада. У него бывали видения. Он любил вас так страстно, что не мог представить, как кто-то приблизится к вам и не испытает потрясения.
– Он действительно любил меня, правда?
– Как вы можете об этом спрашивать! Он любил вас до безумия. Другого слова просто нет. Послушайте, когда ваши родители, чтобы уберечь вас от его ухаживаний, неожиданно отправили вас в провинцию...
– И что же?
– Через несколько дней он разыскал вас, разве нет?
– Да.
– Но у него чего-то не хватало?
– На правой руке у него не было мизинца.
– А он рассказал вам, при каких обстоятельствах его лишился?
– Он упоминал о каком-то несчастном случае.
– Да, несчастный случай...
Утонув поглубже в кресле, я наблюдал, как тянется к потолку дым моей трубки.
– ...Узнав о вашем вынужденном отъезде, он хотел сразу же последовать за вами. Он знал, где вы находитесь, но у него не было ни гроша. Ему требовалась сотня, но было уже слишком поздно, чтобы взломать какую-нибудь кассу. Продовольственные магазины были закрыты. Он, кстати, очень увлекся театром. Так вот, он принялся разыскивать какого-нибудь любителя редких ощущений. Продается мизинец. Мизинец за сто франков. Уникальный случай. Мы напали на такого же придурка, который, сам в это не веря, поймал Морено на слове. К сожалению, этот остолоп не успел отменить заказа. Морено уже лишился пальца. Если бы вы только видели все это. Все попадали в обморок, а Морено, хотя и получил свои сто франков, не смог сесть в ночной поезд. Его пришлось срочно отправить в больницу, где он чуть не помер...
Я откашлялся, пытаясь избавиться от комка, который, я чувствовал, образовывался у меня в желудке.
– Забавный упрямец!
Эстер Левиберг устало провела рукой по лицу и глухим голосом сказала:
