с Арсением Карсавиным, была надета маска оленя из бересты – та самая, что они видели в его гробу – с черными прорезями для глаз и сухими сучьями-рогами.
– Здесь все должно было сгореть… как же это… – Клер оглянулась на притихшего офицера стражи.
– Не знаю как, госпожа, – ответил он тоже шепотом. – Когда мы заглянули сюда в первый раз, но войти не смогли из-за жара, я идола этого своими глазами видел. Темный… но никакой маски из бересты на нем не было! Потом мы ждали больше двух часов. Инвентарь на телеге мужики привезли нам из деревни – пожарище разбирать. И когда мы снова вошли – маску эту я на нем увидел. Сюда из моих солдат никто зайти не мог, здесь такое пекло было. А чтобы кто-то другой прошмыгнул – невозможно просто… И маска… она же берестяная… а тут искры тлели! Вспыхнула бы она!
Клер направилась прямо к статуе.
Остановилась. Черные провалы глаз берестяной маски… Рога-ветки… Воздетая рука, с которой когда-то сняли серебряное кольцо бедной Аглаи.
– Кто же явился Аглае в ночи? – громко спросила Клер.
Тишина была ей ответом.
Она подняла руку с раскрытой ладонью и медленно стиснула ее в кулак, словно принося клятву.
– Все равно не будет по-твоему.
Из берестяной глазницы маски выполз розовый живой червяк. Он извивался… он словно пытался дотянуться до…
– Cum insanienti bus firere, – громко произнесла Клер. Латынь прозвучала в тишине как заклинание. – С безумными безумствовать.
Она повернулась, вышла из часовни, подошла к телеге, где лежал инвентарь, и вытащила тяжелый пожарный топор на длинной ручке. Она поволокла его в часовню под недоуменными, тревожными взглядами солдат и офицера.
Снова уже с топором приблизилась к статуе. Встала в боевую стойку – кто ее только учил тому? Может, прапамять о древних наших временах, когда на заре человечества мы сражались с чудовищами и драконами?
– Все равно не будет по-твоему, Темный, – произнесла Клер четко по слогам.
Она подняла тяжелый топор, замахнулась и со всей силы обрушила его на голову статуи, метя прямо в берестяную маску.
Удар!
Тяжелый топор рассек статую пополам – она оказалась полой.
Половины рухнули в пепел.
И рассыпались в прах.
На обратном пути в Иславское они с офицером стражи хранили молчание.
– Не рассказывайте никогда о том, что было здесь, генералу Комаровскому, – попросила Клер, когда они подъезжали к дому. – У него есть причины… давние, очень давние, по которым ему лучше не знать того.
– Молимся с солдатами, чтобы оправился он от раны, был жив и здоров, – с чувством произнес офицер. – А что было тут сейчас… честно говоря, госпожа Клермонт, я и не понял толком. Но вам виднее.
На веранде ее встретил взволнованный денщик Вольдемар.
– Лихорадка-то… лихоманка отпустила мин херца! – выкрикнул он.
– Не припомню из практики медицинской, чтобы случалось подобное так быстро и без снадобий жаропонижающих, – сказал управляющий Гамбс, выходя из комнаты Комаровского. – Жар все усиливался, я уже о худшем думал… и вдруг он разом спал. Словно по волшебству. Мадемуазель, он пришел в себя. Он слаб, но постоянно о вас говорит, спрашивает, как вы, где вы. Ступайте к нему сейчас, а то он не успокоится. А потом я дам ему снотворное. Сон для него сейчас целителен.
Клер вошла в спальню.
Он увидел ее.
Она подошла к его постели.
Он взял ее за руку.
Она медленно опустилась на кровать рядом с ним.
– Евграф Федоттчч… Гренни…
– Клер. – Он покрывал поцелуями уже не только ее пальцы и ладонь, но и кисть, и нежный сгиб локтя, шептал страстно по-русски. – Клер… моя Клер… роза… счастье мое… малиновка… жар-птица моя… алмаз мой бесценный… Я люблю вас, Клер!
Он приподнялся, весь забинтованный, порывистый, весь устремился к ней, как тянутся к солнцу после бесконечной ночи. Клер вспомнила, как везла его, как обнимала в экипаже. Они были опять как единое целое в этот миг.
– Ну а теперь… я сам тебя по-настоящему… с первого взгляда мечтал, – прошептал он с какой-то отчаянной, почти мальчишеской решимостью и…
Он обнял Клер и поцеловал так, что она – словно героиня его незабвенного романа про невинность в опасности и чрезвычайные приключения, что сочинил он сам, а выдал за перевод, – почти лишилась чувств, сожженная страстью, негой, трепетом, жаром любовным, жгучим желанием и горькой сладостью его губ.
Глава 37
Роман и жизнь, или русские не сдаются
– Дражайшая моя! – сказал он ей тихим голосом. – Сколь счастлив бы я был, если бы сердце твое ощущало ту горячность! Я вас люблю, обожаю… И одной от тебя милости требую – твоего сердца!
«Невинность в опасности, или Чрезвычайные приключения» – роман Ретифа де ла Бретона, переведенный (по неофициальной версии – написанный) Евграфом Комаровским в юные лета
В следующие пять дней в Иславском все бурлило, кипело: прибывали с письмами и депешами нарочные и фельдъегеря из Москвы и Петербурга, по приказу его императорского величества приехали сразу два царских лейб-медика, два хирурга и три фармацевта – ставить графа Комаровского, командира Корпуса внутренней стражи, на ноги. Примчались вихрем офицеры корпуса стражи, приехали чиновники бывшего военного ведомства графа Аракчеева – заниматься официальным расследованием событий, прискакали жандармы – даже сам граф Бенкендорф, будучи проездом в Москве, обещал прибыть навестить своего коллегу Комаровского.
Царские лейб-медики никого к графу не пускали, на управляющего Гамбса глядели свысока, то и дело совещались, собирали консилиумы, однако признали в один голос, что операция была проведена успешно и самое страшное теперь позади. В доме хозяйничали офицеры свиты и корпуса стражи, везде шастали, бряцая шпорами, бормотали извинения перед потрясенной таким «жандармским своеволием» Юлией Борисовной Посниковой – Пардон, мадам, но приказ самого государя императора!
Юлия Борисовна, вспылив, объявила Клер, что они уезжают в Бронницы, в имение тетки Фонвизиной – к детям Ване и Дуне, а затем прямо оттуда, не заезжая более в Иславское, они отправятся домой, в Петербург.
В комнатах собирали вещи, укладывали сундуки, прислуга металась как угорелая. Появилась белошвейка Наталья Кошкина – Юлия Борисовна послала за ней, чтобы та помогала укладывать белье. Из сарая выкатили дорожную карету и возок для багажа.
Евграфа Комаровского все эти дни Клер не видела. Гамбс регулярно, однако очень скупо, докладывал им с Юлией Борисовной новости о его самочувствии и действиях царских лекарей и фармацевтов. Они настаивали на перевозке графа в Москву в военный лазарет – его серьезная рана нуждалась в дальнейшем лечении.
И вот наступила среда.
Дорожная
