справа, соответственно он выигрывал ровно столько, сколько проиграл. Это безмерно раздражало, поэтому его светлость раз за разом повышал ставку.
– Какую карту загадал? – поинтересовался Митя у ближнего зрителя.
– Туза, – коротко ответил тот.
– Пикового? – уточнил Мармеладов.
– Нет, князь играет червонного. Сердце выбрал, ставит на любовь!
– Зря, – прокомментировал другой зритель. – Кому везет в любви, не повезет в картах.
– В таком разе, учитывая амурные проблемы Ковнича, сегодня должен выиграть именно он! – спрятал шепот в усах почтмейстер.
Мармеладов, меж тем, добрался сквозь толпу гостей к польскому графу, прошептал пару слов на ухо. Тот удивился, но отошел с ним в уже известную нишу возле дальнего окна. Секундами позже туда подоспел и Митя.
– Убитые фрейлины? – переспросил Ожаровский.
Это был высокий красавец лет тридцати, со светлыми, вьющимися волосами и аккуратно подстриженной бородой. Бархатный фрак он носил зеленый, а галстук закалывал булавкой с изумрудом. Франтоватый жилет золотой парчи довершал классическое обличье гуляки и повесы.
– А кто вам сказал, что они убиты? – насторожился Мармеладов.
– Да вы же и сказали.
– Отнюдь! Я употребил другое слово: «почившие».
– Может быть, кто-то из гостей обмолвился.
– Не сообщали гостям.
– Или отголосок чужих бесед ветром принесло. Слухом, знаете ли, Москва полнится.
Он оставался спокойным, глаза подобны озеру в тихую погоду, никакая рябь не проскользнет. Лениво растягивал слова, но акцента не чувствовалось.
– Так хорошо ли вы были знакомы?
– Мы выезжали с Варварой на прогулки, с Лизаветой в театры, а с Марией посещали… Ах, да, были на выставке художника Верещагина. Видели вы эту пугающую гору черепов? Словом, много времени проводили вместе. Но это не возбраняется.
– Не о том, все не о том! Любили вы кого-то из них? Ненавидели? Может быть, ревновали? – Мармеладов бросал слова-камешки в озеро, а сам смотрел, не пойдут ли круги.
Поляк невозмутимо зевнул.
– Любовь, ненависть… Архаичные понятия, – ответил он скучным голосом. – Эти несуразицы давно вымерли, как тот громадный ящер, раскопанный в Оксфорде… Динозаврий, кажется. Ушедшая эпоха. Мы живем в более цивилизованном обществе и можем позволить себе отношения, основанные на приязни разумов, а не чувств. Согласитесь, господа, нет ничего переменчивей чувств, а разум – величина постоянная. Держите близких людей в голове, а не в сердце, мой вам совет. Когда союз двух людей логичен, в нем не случится досадных разочарований, не будет горечи и боли измен…
– Как вовремя вы заговорили о боли! – воскликнул сыщик. – Я примеривался, как удобнее спросить и тут вы сами – шмяк, прямо в яблочко. Что, граф, могли бы вы сделать своим подругам больно? Желали этого?
Гляди-ка, зацепил! На щеках Ожаровского зарделись румянцы, а зрачки расширились.
– Истинное наслаждение невозможно без того, чтобы причинить боль приятному тебе человеку, – процедил он. – Хотя если все происходит по обоюдному согласию, то не понимаю, зачем про это знать полицейским ищейкам?
– О, нет, я не из сыскной конторы. К делу об убийстве ваших подруг имею касательство только из любопытства, а по роду занятий литературный критик, – пояснил Мармеладов. – Оттого немного знаком с философскими взглядами одного французского маркиза… Также мне известна эмблема, которую его поклонники носят на виду, чтобы узнавать друг друга – две сплетенные розы, пронзающие друг друга шипами. У вас, граф, такая выбита на крышке карманных часов.
Поляк вздрогнул. От былой скуки в нем не осталось и следа, а голос стал мягким и вкрадчивым.
– Признаюсь, вы меня крайне удивили. Редко встретишь в этой замшелой стране столь просвещенного и проницательного господина. Многие из тех, кто посещает наши особые маскарады, поначалу впадают в крайнюю степень смущения, либо испытывают тошноту. Вы же, уверен, получите непередаваемое удовольствие!
– И что на маскарадах творили со столь приятными вам фрейлинами?
– Плети и розги, зажимы и тиски, связанные руки. Эта троица обожала эксперименты, а пуще всех Лизавета. Она испытывала нечеловеческий восторг, от капель обжигающего свечного воска, растекающихся по ее голой спине. Особенно если за этим действом наблюдали незнакомцы…
Митя не выдержал.
– Господа, наверное, я слишком пьян. Хотя на ногах стою крепко, но речи ваши не понимаю. Неужели может быть, чтобы барышне нравилось, когда ей делают больно?! Положим, в бане, веником березовым отхлестать, куда ни шло, но чтобы… Это ни в какие рамки…
– Вот! Рамки. Вам никогда не хотелось выйти за них? Недавно моряк рассказывал о добродетели папуасов. У них принято подкладывать жену в постель приезжего гостя. Это почетно и никого не покоробит. Разве только если бабища отвратная. А если красивая, то любой пуританин и моралист, вроде вас, тут же воспользуется. Оправдает себя – это не грех, это чтобы доброго хозяина не обидеть.
– Эк вы хватили… С дикарями нас равнять! – обиделся почтмейстер. – В российском обществе мораль куда выше, духовные скрепы прочнее, и свет чаще торжествует над мракобесием.
– Вас с детства обманывали про то, что у морали две стороны: свет и тьма. Правда куда забавнее. В любом противостоянии сталкиваются тьма и тьма, но, поди же ты, обе стороны объявляют светом именно себя.
– Назовитесь светом, заставьте окружающих поверить в чистоту своих намерений. Содержите репутацию в чистоте и блеске. Творите темные дела под маской святого и в белоснежных одеяниях. Но себя не обманете, – Мармеладов покачал головой. – Самому-то изнутри виднее. Пусть даже совесть не заест, мы уже достаточно взрослые люди, чтобы понимать – ее власть над нами слегка преувеличена, но разум возмутится: врешь, сукин сын! От разума злодеяния свои не укроешь.
– Разум – отшельник в пещере, – Ожаровский постучал себя по лбу кончиком пальца. – О происходящем снаружи ему докладывают чувства. Те еще обманщики. Вы видите, человек извивается от боли. А вдруг это от наслаждения, но ваш глаз несовершенен, чтобы разглядеть разницу? Вы слышите стон и полагаете страдания, между тем более чуткое ухо различит нотки восторга и удовольствия. Люди, не доверяющие чувствам…
– Как вы, граф?
– Именно! Те,
