и посмотрел на дьяка, но, увидев страдальческое выражение на его лице, досадливо поморщился.
– Ты, – указал воевода пальцем на одного из подьячих приказной избы, – бери пару стрельцов и дуй в келью старца. Обыщите тщательно. Все подозрительное сюда.
– Будет исполнено! – задорно воскликнул подьячий и, схватив стрелецкого урядника за рукав кафтана, увлек за собой в распахнутую дверь.
Отсутствовали они довольно долго. Суд ждал. Люди нетерпеливо переглядывались, но в разговоры старались не вступать. Было непонятно, что можно так долго искать в келье старого отшельника. Стромилов, теряя выдержку, начал вслух размышлять, внятно ли прозвучало его распоряжение? Наконец подьячий, сопровождаемый стрелецким десятником, вернулся обратно. Правда, выглядел он при этом не таким задорным, как вначале. Осторожно ступая по скрипучим доскам свежевыкрашенного пола, подошел к столу судьи и выложил перед ним свои нехитрые находки, обнаруженные в келье. Деревянное распятие, почерневшая от времени иконка Богородицы, ветхая рукописная псалтырь с самодельной обложкой и старые, стоптанные до дыр чесанки [92].
– Зачем? – спросил Стромилов недовольно. – Ты бы еще нужный горшок прихватил!
– Так не было его там, – смутился подьячий, разводя руками.
– Тьфу, дурак! – возмутился судья. – Тащи обратно!
– Ну? – не без злорадного удовольствия обратился он к растерянному пресвитеру, сидящему на лавке с раскрытым ртом. – Что, отче, прикажешь считать знаком Сатаны? Может, рваные чуни?
– Этого не может быть! – почти шепотом произнес Варлаам, переводя ошеломленный взгляд от судьи к архиепископу и обратно.
– Там должна была быть… – он осекся, – там должно было быть что-то! Пусть проверят еще раз!
– Ты, государь мой, кажется, высказываешь недоверие моему суду? – с угрозой спросил Стромилов, мрачно глядя пресвитеру куда-то в область переносицы.
– Князь лукавства – враг рода человеческого, никто не избежит его злобы, если не имеет всегдашним помощником Христа! – неожиданно подал голос доселе безучастный ко всему происходящему Иов.
– Закрой рот, старик, – вскипел всегда хладнокровный Варлаам, прожигая старца безумным взглядом. – Не радуйся раньше времени, с тобой разберемся!
Под сводами архиерейских палат пронесся глухой ропот возмущенных словами Варлаама немногочисленных зрителей, собравшихся на суд.
– Да уж нет, отец пресвитер, ты рот-то людям не затыкай, а то разбираться нам с тобой придется! – прогремел, перекрывая начавшийся шум, гулкий, с приметной хрипотцой голос отца Феоны.
В суматохе никто не заметил, как отец Феона вошел в архиерейские палаты и теперь стоял, подбоченясь, в двух шагах от обвиняемого старца.
– Это еще что? – вскипел Варлаам. – Почему сторонний в суде, да еще смеет вмешиваться в его ход?
– А он – не сторонний, – процедил сквозь зубы Стромилов. – На время камчюжной немочи дьяка Остафия отец Феона взят мной уездным дознавателем. Так что оснований у него находиться здесь больше, чем у иных вопрошавших будет!
– Я смотрю, вы тут все в сговоре? – возмущенно фыркнул архиепископ Арсений. – Гляди, воевода, я ведь в Москве кому надо о тебе все расскажу!
– Это – сколько угодно, владыка, – равнодушно пожал плечами Стромилов. – Я – всего лишь слуга государев. Перед ним и ответ держать буду! Давай, отец Феона, говори, что узнал?
Монах согласно кивнул и обвел собрание неспешным взглядом, точно желал вглядеться в душу каждого из присутствующих.
– Я считаю, – произнес он спокойно и размеренно, – история с братом Иовом – не что иное, как хорошо составленный заговор, задача которого не сводится только к клевете на святую обитель или сведению личных счетов с отдельными ее иноками. На самом деле обвинение против старца – не более чем средство для свершения иных, далеко идущих замыслов.
– И в чем умысел? – спросил насторожившийся при слове заговор боярин Федор Шереметев.
– В крамоле на семью государя!
Растерянность и недоумение, воцарившиеся в архиерейских палатах, длились ровно столько, сколько требовалось архиепископу Арсению, чтобы прийти в себя после столь тяжкого обвинения.
– Что за ересь? Думай, что говоришь, чернец! – воскликнул он, побледнев от навета, повергшего в трепет его не самую отважную душу.
– Я всегда думаю, что говорю! – резко осадил архиепископа монах. – Если доказать, что старец Иов – колдун и чернокнижник, то его чудеса – чудеса ложные. Они суть сатанинское наваждение, имеющее цель отвратить людей от Бога и Его воли! А значит, неожиданная болезнь и столь же неожиданное исцеление царской невесты Марии Хлоповой – уже не промысел Божий, а бесовские «чары», обман рассудка. Это, Богдан Матвеевич, ежели ты еще не понял, и твоего вылеченного зуба касается!
Царский ясельничий Глебов, услышав обращенные к нему слова отца Феоны, невольно вздрогнул и пробормотал что-то невнятное себе под нос.
В этот момент дверь в архиерейские палаты в очередной раз с грохотом отворилась. Караульные, сомкнув бердыши, попытались, согласно приказу, воспрепятствовать проникновению в помещение посторонних, но, увидев неизвестного в кафтане с горностаевым подбоем и в бархатной шапке с жемчужной короной, смущенно отступили на шаг, сообразив, что перед ними кто-то из «начальных людей», препятствовать кому без особой на то нужды дело хлопотное и весьма небезопасное.
– Мир дому сему! – произнес вошедший, снимая шапку и размашисто крестясь на иконы в красном углу.
– Спаси Христос! С миром принимаем! – ответил за всех игумен Илларий, всматриваясь в землистое, изрытое оспинами лицо совершенно незнакомого ему человека.
– Проестев, – воскликнул Шереметев, удивленно разведя короткими пухлыми руками, – ты здесь какими судьбами?
– Служба, – сообщил Проестев, бросив на боярина холодный взгляд змеиных, кажется, никогда не мигающих глаз. – В Устюг приехал, а воеводы нет. Сказывают, суд правит. Я сюда. Любопытно мне стало. Гляжу, люди сплошь знакомые! Не помешаю, Юрий Яковлевич?
– Сделай милость, Степан Матвеевич, окажи честь! – отозвался Стромилов, указывая на свободное место, даже не пытаясь при этом изобразить на лице хотя бы тень удивления.
Глебов, обменявшись с Шереметевым многозначительным взглядом, неохотно подвинулся на лавке, освобождая место для начальника Земского приказа, чем тот охотно воспользовался, приятельски улыбаясь им обоим. Архиепископ Арсений, обладавший невероятной способностью безошибочно чувствовать личную опасность, при виде вновь вошедшего побледнел и словно ужался в плечах, стремясь стать незаметным для окружающих, как того требовала его знаменитая осторожность, граничащая с откровенной трусостью.
– Краем уха слышал я, отец Феона опять крамолу узрел? Затейливо как-то! Хотелось бы послушать!
– Бред и досужие домыслы! – возмутился пресвитер. – Никто в здравом уме не посмеет обвинить архиепископа Арсения, известного своей праведной жизнью, в преступлениях и крамоле!
– Я обвиняю в этом не владыку! – с ледяной улыбкой ответил отец Феона.
– А кого? Меня?
– Тебя. Я заявляю перед судом и при свидетелях, что преступления, совершенные в обители, дело рук одного человека, и этот человек – ты, отец Варлаам!
– Ересь! Что же я, по-твоему, сделал?
– Начнем с того, что ты украл девицу Марию Хлопову, выманив ее ночью во двор подметным письмом, и убил несчастного отца Симеона, ставшего невольным очевидцем твоего злодеяния.
– Докажи!
Феона пожал плечами и стал загибать пальцы на руках.
– Во-первых, место убийства отца Симеона. Следы злодеяния не молчаливы. Понимающему они многое могут рассказать. Во-вторых, о смерти ключника утром знали только четыре человека: два трудника, отец игумен и я. Знал и ты. Откуда, если сам не убийца? В-третьих, где твоя мантия, отец Варлаам? Почему на тебе праздничный палий?
Протоиерей удивленно вздрогнул и растерянно посмотрел по сторонам.
– Это имеет отношение к дознанию?
– Разумеется! Ты был без мантии еще на
