– Думаете, он сумасшедший? – спросил Ганцзалин: он все массировал виски, пытаясь утихомирить головную боль.
– Все приискатели немного сумасшедшие, – отвечал господин. – Такова плата за слишком близкое знакомство с золотом. Как верно поется в куплетах Мефистофеля: «Люди гибнут за металл». Гибнут не только в физическом смысле, но и, как видишь, в духовном. Впрочем, я не думаю, что Прокунин – это именно такой случай. Дело не в его сумасшествии, а, скорее, в его принципиальности, или, точнее, в упрямстве. Наш добрый староста втемяшил себе в голову, что, во-первых, Желтуга должна жить во что бы то ни стало, и, во-вторых, эта земля предназначена русской короне. Не удивлюсь, если он, как какой-нибудь былинный богатырь, врастет в нее обеими ногами и будет отбиваться до последнего.
– И что же нам теперь делать? – спросил Ганцзалин.
– Попробовать отговорить его, если еще не поздно, – коротко отвечал Загорский.
Глава четырнадцатая. Китайский ультиматум
Покинув разрушенный дом президента, надворный советник с помощником двинулись по Миллионной улице в сторону управления. Русское поселение казалось вымершим, не было ни одной живой души, даже собаки не лаяли.
– Чует мое сердце… – начал было Ганцзалин, но взглянув на хмурое, напряженное лицо господина, умолк.
Очень скоро они достигли Орлова поля, и тут стало ясно, почему опустела русская Желтуга. Почти все граждане Амурской Калифорнии, не покинувшие еще республику, собрались на сход возле управления. Сейчас тут было не менее тысячи человек. Все приискатели были вооружены винтовками и охотничьими ружьями, лица у всех были строгие и хмурые.
В центре площади на помосте высилась могучая фигура Николая Павловича Прокунина. Людское море волновалось, взгляды старателей были устремлены на русского старосту. Тот, очевидно, только что начал речь, в руках он держал какой-то желтоватый конверт.
– Вот что, ребята, – крикнул Прокунин, взмахивая письмом, – китайцы прислали ультиматум. Требуют, чтобы мы в один день вымелись с Желтуги. Что скажете?
Загремела Желтуга, взорвалась криками, по большей части бранными.
– Да пошли они к…
– Бабушкой своей покойной пусть командуют!
– Клён корейский им в глотку!
Эти и другие не весьма изящные пожелания выкрикивала сейчас толпа русских приискателей, оскорбленных не так требованием уйти с земли, которую они уже привыкли считать своей, как формой, в которой это требование было выражено.
– Так что ж, воевать будем? – крикнул Прокунин, перекрывая общий шум.
– Будем! – эхом откликнулась ему толпа. – Бей косопузых, братцы! Не отдадим матушку Желтугу чертям прищуренным!
Пока толпа кричала и бушевала, Загорский каким-то чудесным образом пробился к помосту и даже взошел на него, встав за спиной у старосты.
– Господин Прокунин, – сказал он негромко, – у меня есть для вас несколько слов.
Староста покосился на него через плечо, лицо его потемнело.
– А, – сказал он, – явились-таки, господин ротмистр. Мы уж, признаться, думали, что вы окончательно лыжи смазали…
Загорский отвечал, что никаких лыж он не смазывал, а не было его потому, что он вместе с помощником попал в плен к хунхузам. Прокунин, однако, не слушал его, отмахнулся – не до вас сейчас, – и снова обратился к толпе.
– Что ж, – сказал он, – раз решили, то, значит, и решили. Тогда поступим так. Сейчас все артели и вольные приискатели составят взводы и роты, назначим вам командиров из бывших военных, да и с Богом, на защиту родной Калифорнии!
Многоголосое «ура!» грянуло над Орловым полем.
– Милостивый государь, это самоубийство, – снова заговорил надворный советник, стоявший за спиной Прокунина. – Приискатели не смогут противостоять регулярной армии.
– За себя говорите, – отвечал Прокунин, хотя, кажется, слова Загорского несколько поколебали его уверенность. – Вы боитесь, так вас никто и не принуждает. Скатертью дорога, вот так-то, господин ротмистр!
Не глядя больше на Загорского, он простер руку вверх и крикнул в толпу:
– Которые в артелях – перейди направо, которые в компаниях и сами – налево!
Толпа зашевелилась, пытаясь прийти хоть к какому-то порядку.
Однако Загорский не унимался.
– Давайте-ка сойдем вниз, – сказал он, – чтобы не мозолить глаза народу. У меня есть для вас чрезвычайной важные сведения.
Прокунин не сразу, но все-таки последовал просьбе надворного советника. Теперь они стояли возле помоста, незаметные толпе.
– Против нас не просто пехота с винтовками, – говорил Загорский, – против нас – сотни конных манегров. Кроме того, у китайцев есть пушки, и они эти пушки приведут в действие, не задумываясь.
– Что ж, у нас тоже пушка есть, – отвечал Прокунин упрямо.
Надворный советник заметил, что в этой пушке птицы гнездо свили. Нет у них ни боеприпаса серьезного, ни даже канонира. Неужели желтугинцы пропустили момент, когда китайцы обстреляли Калифорнию из орудия? Неужели не слышали выстрела?
Прокунин смерил Загорского взглядом. Грохот они слышали, на той стороне Желтуги, вот только решили, что это гром ударил.
– Окститесь, Николай Палыч – какой гром посреди зимы? – проговорил надворный советник. – Стреляли из пушки, и не гранатой стреляли, а бомбой, добрых два пуда снаряд, мы с Ганцзалином свидетели. Прямо в зимовье Карла Иваныча попали.
Староста потемнел лицом. Про Фассе ему лучше не напоминать, он себя как трус повел. Где должен быть президент, когда республике грозит гибель? Здесь, на Орловом поле, командовать людьми. А где Фассе? А черт его знает, сбежал!
– Бог с ним, с Фассе, – сердито отмахнулся Загорский, – до Фассе очередь еще дойдет. Я вам про то говорю, что не может быть никакой войны с китайскими войсками, это чистое самоубийство.
– Что же вы предлагаете – поджать хвост и бежать? – неприятно ощерился Прокунин.
Нестор Васильевич отвечал, что он предлагает разумно взглянуть на положение дел и не губить людей попусту, а спокойно отступить, пока китайцы не взялись за них как следует. Никто им никаких препятствий чинить не будет, они – не китайцы, а граждане России. Собрали пожитки, нагрузили телеги, да в три часа и покинули Желтугу.
– Вам легко говорить, – сказал Прокунин, хмурясь. – Вы вчера приехали, да сегодня и уедете. А для нас это, считай, вторая родина. Кто же родину предает? За родину сражаются, за нее жизнь отдают.
– Не родина это будет для вас, а братская могила, – ровным голосом отвечал Загорский. Он увидел, что староста колеблется, что он и сам не хочет воевать, что, будь его воля, он, может быть, и сам бы ушел подобру-поздорову с прииска. Вот только характер его упрямый, да перевернутое чувство долга не позволяют отступить, поскольку с его точки зрения это будет поступок труса и подлеца.
– Ну, и как полагаете, я им это скажу? – спросил Прокунин. – Общий сход только что выразил свою волю и что же теперь – все назад? Это ведь не овцы на пастбище, это взрослые самостоятельные люди. Думаете, захотят они менять свое мнение каждые три минуты?
– Еще как поменяют, – отвечал Загорский, – сами увидите. Дайте только мне сказать им несколько слов, обещаю, что они меня послушают и глупости свои немедленно забудут.
Несколько секунд староста колебался, но потом все-таки кивнул.
– Ладно, – сказал он, – ладно. Будь по-вашему, говорите, пусть уж сами тогда решают. Не хочу брать греха на душу.
Они с Загорским снова поднялись на помост, и Прокунин поднял руку, призывая ко вниманию сход. Однако в дальнем конце поля началось какое-то волнение.
– Братцы, – кричал кто-то, – братцы! Китайцы уходят, манегры их за золото выпускают. Айда смотреть, как оно там будет!
Толпа, расслышав крик, поворотилась, как огромное животное и медленно, но с каждым мигом ускоряясь, потекла в сторону китайского поселения. Тщетны были все попытки Прокунина остановить толпу, он едва не сорвал голос, крича им вслед – никто не слушал, все двинулись к китайскому поселению в ожидании зрелища.
